Помни, женщина, сколько бы ни было мертвецов,
Никто не вынет тебя из петли, не зашьет тебе вены,
Не оботрет влажной тряпкой твоё лицо,
Не решит ни одной
Серьёзной
Проблемы.

Их взгляды теплы, но холодны руки, льдисты тела.
Их участие - зал ожидания с вечно пустым табло.
Каждый из них хочет, чтоб ты умерла,
Чтобы забрать себе это твоё тепло.

---

Стадия смирения, видимо, после рейтинга все настолько заебись в хорошем смысле, что аж не по себе


Интересно, а можно помереть второй раз от стыда или стыда все же не завезли

---

[еще один пасхальный штук]

Рейтинговая сцена, аккуратно. Думали, после гири ее не будет? ХА.

- Неприемлемо.

Гранд-адмирал Траун отвергает гору тряпья, от которого неуловимо тянет старостью и бедностью. Александр Васильевич, в принципе, догадывался, что этим все и кончится. И даже может предположить, какие аргументы Траун сейчас ему предоставит.

- Если я буду изображать старую нищенку, мне не удастся пробраться к интересующим меня местам, - наставительно произносит Траун, отодвигая тряпки подальше от себя мыском сапога. - Мой поход в один из ваших храмов преследует определенную цель, это не праздное любопытство. Следовательно, я должен заботиться, в первую очередь, о выполнении своей задачи. Если вы знали, что я отвечу именно так, почему принесли мне эти тряпки?

Догадливый синий хрен.

- Надеялся, что возобладает здравый смысл, - честно отвечает Александр Васильевич. - Я не представляю, каким образом я должен провести вас в храм так, чтобы вам удалось посмотреть все, что вас интересует, и при этом скрыть от всех ваши глаза и кожу.

- Вы лжете мне. У вас есть решение, но вы полагаете, что я сочту его неприемлемым. - непроницаемый взгляд алых глаз смягчается через несколько мгновений, а на тонких губах внезапно появляется улыбка. - У вас весьма виноватый вид, Александр Васильевич. Я научился понимать вашу мимику. Не томите, что вы для меня приготовили?

Александр Васильевич тяжело вздыхает и скрывается в смежной комнате. Плотная черная ткань, несомненно, легко скроет синеву кожи. У этой вещи длинные рукава и высокий ворот, не оставляющий ни намека хотя бы на узенькую полоску кожи. А лицо... Лицо можно скрыть несколькими слоями вуали, которая крепится к замысловатой шляпке.

- Если у вас все это время было такое удобное платье, я не понимаю, по какой причине вы до сих пор не предложили мне воспользоваться им.

Александр Васильевич не знает, как выразить свое удивление. Траун выглядит невероятно раздраженным. Будь он котом - хвост ходил бы из стороны в сторону, хлестал бы по бокам, а уши непременно прижались бы к голове так, что почти слились бы с ней. Разве что не шипит.

- Понимаете ли, у нас не принято носить женские вещи. Я не хотел оскорбить вас, только и всего.

Траун прикрывает глаза, оставляя небольшие щелочки, сквозь которые пробивается алый потусторонний свет. Вероятно, мысленно считает до десяти. Во всяком случае, его дыхание постепенно выравнивается, а с лица сходят фиолетовые пятна.

- Куда больше меня оскорбило то, что у вас все это время была возможность показать мне местность, но вы предпочли держать меня в качестве домашнего питомца.

Теперь черед Александра Васильевича медленно считать про себя. Траун в бешенстве, это понятно. Ну откуда ему было знать, что инородцу все равно, в чем ходить, лишь бы таскаться по улицам?! Впрочем, здесь он лукавил: особенности инородца сразу бросились в глаза. Его готовность абсолютно на все, лишь бы проникнуть в суть культуры, в которой он оказался, изучить, впитать и использовать себе на пользу. Александр Васильевич не хотел выпускать его, поскольку здесь, в безопасной темноте залов, была эта самая культура. А там, снаружи, ее попросту не было.

- Я бывал и в более неприятных местах, - Траун снова словно читает его мысли, а точнее - считывает мимику. - Мое отношение к вашему народу не может быть основано на поведении отдельных его представителей. Неужели вы думаете, что ваша нищета уникальна? Что ваши войны уникальны? Что нигде в бесконечной Вселенной больше не происходит ничего подобного? Трущобы, вонь, гниль, жестокость и никчемность - все это есть везде. Даже у тех народов, чье искусство напрямую связывает с Вечностью. Мне нет дела до грубости или неотесанности ваших соотечественников. Я, знаете ли, могу постоять за себя. Вы вовсе не обязаны оберегать меня или нести за меня ответственность. Только я сам несу ответственность за свою судьбу.

Александру Васильевичу есть, что возразить, но он предпочитает промолчать. Спорить с инородцем бессмысленно, особенно сейчас, когда он все еще тихо бесится от осознания того, что по милости Колчака он потерял месяцы, которые мог бы потратить на изучение местности. Однако это вовсе не значит, что он смирился. Нет, его месть будет более продуктивной.

Он подходит к инородцу, держа пока еще бесформенную груду ткани в слегка отведенной в сторону руке. Колчак не разбирается в женских шмотках, поэтому не знает, из чего, собственно, все это сделано. Текстура ткани плотная, слегка шероховатая, мягкая. Наверняка теплая, а по нынешней погоде это особенно важно, хоть инородец и не мерзнет, даже наоборот... Ткань медленно опускается на спинку кресла.

- Раздевайтесь. Вы понятия не имеете, как это носить.

Привычный командный голос не дает и намека на замешательство или сомнения. Поэтому Траун молча подчиняется, даже не подозревая о том, чего вообще стоило Колчаку это слово. Этот короткий приказ.

Каждое движение Трауна - произведение искусства. Так, наверное, должны двигаться гейши, о которых Колчаку доводилось слышать в плену. Весь процесс занимает от силы несколько секунд, но время почему-то растягивается, и все происходит невероятно медленно. Сначала халат сползает с одного плеча, затем с другого. Легко скользит по сильным рукам, облизывает грудь и торс. Пояс сворачивается сытой змеей у ног. Контраст синей кожи и белого шелка рождает ассоциации с арктическим льдом и ледяной водой. Вот только Траун невероятно горяч. И на ощупь, и в переносном смысле.

Белья он теперь тоже не носит, и это открытие приводит Колчака в замешательство. С одной стороны, он сам разрешил инородцу чувствовать себя как дома, с другой стороны - ну должны же быть какие-то рамки, в конце-то концов. Впрочем, объяснить, почему инородец должен сковывать свои движения, когда ношение белья ничем не регламентировано, скорее всего, не получится.

- Нам придется поработать над вашей фигурой, - отрывисто произносит Колчак, маскируя свое смущение.

- Что с ней не так?

- С ней все так, даже более, чем, но она совершенно не женская. Двухметровая вдова с широченными плечами и армейской выправкой вызовет массу вопросов, смею вас уверить.

- И что же вы предлагаете?

Траун искренне заинтересован. Ему любопытно, как Колчак собирается решить эту проблему. Что ж, решение у него действительно есть.

- Поворачивайтесь спиной и упритесь во что-нибудь. Будет больно.

- Сомневаюсь, что это сделает мою фигуру более женственной, но, если вы настаиваете...

Колчак замирает с корсетом в руках. Инородец стоит, расслабленно упокоив локти на столе. Изысканный прогиб его невероятной синей спины выглядит совершенно однозначно. Он издевается? Или действительно готов на все, лишь бы выйти отсюда? Соблазн слишком велик: на колкость следует отвечать колкостью, поэтому Александр Васильевич откладывает корсет и прикасается к талии инородца, с удовольствием отмечая едва заметную дрожь в ответ на свое прикосновение. Траун склоняет голову, то ли пряча лицо, то ли изучая что-то на столе. Колчак с нажимом проводит ладонью вдоль позвоночника от копчика к шее, сильно сжимая плечо и заставляя прогнуться назад. Траун шипит, но подчиняется.

- Вот так и стойте.

От прикосновения ткани по горячей коже гранд-адмирала пробегают лихорадочные мурашки. Расправившись со шнуровкой, Александр Васильевич оценивает свои шансы на то, чтобы завязать это адово приспособление, как следует. Траун выше него, и с этим могут возникнуть определенные проблемы. Удача в том, что в комнатах достаточно мебели. Поднимаясь на бархатистый пуф, на котором обычно возлежат аккуратные ножки Анны, Колчак упирается коленом гранд-адмиралу чуть пониже спины и начинает затягивать корсет. Траун резко выдыхает и в течение всего процесса больше не издает ни звука. Удовольствие не из приятных, но инородец терпит. Честь ему и хвала. Закончив с корсетом, Колчак спрыгивает с пуфа и оценивает плод своих трудов. Выглядит все это более, чем неоднозначно, но при этом невероятно красиво. Уши у гранд-адмирала фиолетовые то ли от стыда, то ли от духоты: корсет затянут на совесть, и талия выглядит невероятно соблазнительно. В особенности в сочетании с абсолютно голой задницей.

- Поворачивайтесь, осталось присобачить вам лиф - и можно надевать платье.

- Нет.

- Это не обсуждается. Вы уже прошли через самое сложное, осталось совсем немного.

- Нет.

Упрямство Трауна настолько диссонирует с его недавней готовностью на все, лишь бы выйти из дома, что Колчак подозревает неладное уже на этапе отрицания. Обойдя стол с другой стороны, он упирается в него локтями аналогичным образом, старясь заглянуть Трауну в лицо. Бесполезно: видно только сдержанное сияние глаз и фиолетовые пятна, возникающие даже на плечах. Гранд-адмирал дышит медленно, но тяжело: дыхание выходит с присвистом, тонкие губы непривычно дрожат. Колчак опускается на колени и заглядывает под стол. Ну, так и есть.

- Послушайте, ну это не причина, чтоб отказываться, - задумчиво произносит Александр Васильевич. - Я все равно уже все увидел, давайте закончим с этим, на холоде у вас быстро все вернется в исходное положение.

- Вы жестокий человек.

- Здесь мне возразить нечего, это действительно так, но в данной ситуации ваше замечание выглядит сомнительно. Разве не вы хотели надеть на себя женские тряпки, чтобы посмотреть на наши традиции? Так вам следует поторопиться, у нас мало времени, богослужение скоро начнется. Я обязан там быть, с вами или без вас.

Траун вскидывает голову, и обжигает Колчака неожиданно злым и отчаянным взглядом. Воистину правду говорят: чем дольше копишь, тем громче ебнет. Судя по бешеному породистому лицу, пошедшему фиолетовыми пятнами, ебнуть должно знатно. Это Колчаку нравится. Почти все эти месяцы он сам вынужден был то и дело выходить на холод, будь там дождь или снег, окунать голову в таз с ледяной водой, беспокоить Анну, терзаясь затем муками совести, пока эта синяя сволочь рассекала просторы залов в охуительном халате на голое тело. Что ж, теперь его очередь почувствовать все это на себе, и не Александра Васильевича вина, что несколько месяцев сдерживаемого влечения слились для Трауна в несколько минут. Нет никаких сомнений в том, что корсет значительно сковывает движения, иначе тонкие синие пальцы уже вцепились бы ему в горло.

- Вы не привыкли, когда вам отказывают, не так ли? - избавиться от роли жертвы невероятно приятно, и Колчак растягивает удовольствие. - Ждете, что я сейчас возрадуюсь и брошусь к вашим ногам, мы быстренько перепихнемся, и вы продолжите свои изыскания? Это не так работает.

- Мне наплевать на вас, - шипит Траун. - Это непроизвольная реакция.

- Надо же, существует в этом мире что-то, чего вы не могли предвидеть. Что ж, в таком случае позвольте снять с вас это приспособление, авось и побочный эффект рассосется.

- Увы, нет. Без... взаимодействия... ничего не выйдет.

Трауну стыдно это признавать, но это, очевидно, так. Александр Васильевич трет переносицу костяшками пальцев. Гранд-адмирал производит впечатление существа, в принципе не заинтересованного в каких бы то ни было отношениях, и эта ситуация для него куда более травматична, чем для самого Колчака. Ну подумаешь - член встал, да с кем не бывает-то? Вероятно, как раз с Трауном и не бывает. Издеваться над ним и дальше, во-первых, жестоко, а, во-вторых, опасно. Поэтому он встает и обходит инородца со спины, легким кивком приглашая того развернуться. Вся поза Трауна теперь выражает вызов и напряженную борьбу с самим собой.

- Так и быть, окажу вам услугу, - серьезно говорит Александр Васильевич. - Но времени у нас действительно очень мало, поэтому ограничимся производственным минимумом. Я могу кое о чем вас попросить? В качестве ответной услуги. Мне, знаете ли, тоже не каждый день приходится подобным заниматься.

- Попросить можете, но я не стану ничего обещать.

- Не молчите.

Траун с интересом склоняет голову на бок, смотрит изучающе. Его невероятные глаза горят теперь каким-то особенным, жарким, дрожащим светом.

- Что ж, это должно быть не сложно.

Издевается он, что ли? С него станется, глумиться даже в такой ситуации. Колчак старается сохранять отстраненное выражение, но сильно подозревает, что гранд-адмирал все равно с легкостью читает его. И знает наверняка, что Колчаку вообще-то не доводилось раньше заниматься ничем подобным, да и не хотелось особенно. Он и с женщинами-то предпочитал отстраненные отношения, ограниченные порой откровенной, но все же перепиской. Сейчас же приходилось взять в кулак не только собственную волю, но и нечто куда более твердое и определенное.

С тонких губ Трауна срывается легкий стон, которого не было бы, если бы Колчак не догадался обговорить этот момент заранее. На ощупь член Трауна невероятно горячий, как и все его тело. Приятный, бархатистый, совершенно сухой. Хочется встать на колени и хорошенько его рассмотреть. Откуда-то выплывает и вовсе безумное желание коснуться его губами, чтобы вырвать очередной стон, ответное желание, легкое движение бедер, которое сказало бы, что ему не все равно. Гранд-адмирал стоит совершенно прямо, не делая попыток прикоснуться, естественных для такой ситуации. О его возбуждении можно судить только непосредственно по крепко стоящему члену и тяжелому медленному дыханию. Как можно быть так далеко и так близко одновременно? Они смотрят друг другу в глаза, не отрываясь. Траун - потому что он привык считывать любую информацию и запоминать ее для своей пользы. Колчак - потому что это единственный способ не сорваться, не плюнуть на все и не наброситься на это совершенное существо прямо сейчас, делая что угодно для того, чтобы услышать искренние стоны, искренние мольбы о продолжении.

Кисть движется словно сама по себе. Большой палец ложится на головку, оглаживает круговым движением. Траун щурится и мычит что-то сквозь зубы: этот язык Колчаку не знаком. Легкое ласкающее движение по всему стволу к основанию, мягкое касание мошонки. Инородец запрокидывает голову, подставляя шею. Все летит к чертям: смотреть на эту шею и не вцепиться в нее зубами совершенно невозможно. Траун, очевидно, именно этого и ждет, поскольку на легкий укус тут же отзывается довольным утробным урчанием. На вкус его кожа слегка горьковата.

- Что вам нужно, чтобы закончить все это побыстрее? У меня нет времени с вами возиться.

Александр Васильевич не был бы собой, если б не вернул шпильку относительно "мне наплевать на вас", но, судя по едва заметной улыбке, Траун прекрасно считывает и это.

- Откуда мне знать? Я не практикую. Вам виднее.

Синяя сволочь. Все он знает, конечно же: вон как ухмыляется, думает, что не видно. Бросить бы его в таком виде и уйти. Что он может сделать? Ну максимум разнесет здесь все к чертям. Или вызовет своих и разнесет вообще все к чертям, кто его знает... Что ж, приходится терпеть. Ебучая дружба народов. Тебе нравится жестче? Хорошо. Пальцы сжимаются одновременно на шее и на члене. Гранд-адмирал беспомощно хрипит, но по выражению его лица очевидно, что ему это нравится. Вот теперь он стонет искренне, периодически бездумно толкаясь в ладонь и позволяя тонкой струйке слюны стечь по подбородку. Александру Васильевичу требуется все свое самообладание, чтобы остаться в рамках договоренности. До одури хочется подхватить инородца под колени, уместить задницей на стол и засадить так, чтоб он свои родные звезды увидел. Хочется услышать, как он будет орать, ощутить, как будет царапать спину и, возможно, брыкаться. Хочется вылизать эту горьковатую кожу, останавливаясь на самых чувствительных местах только для того, чтобы добиться беспомощных всхлипов и увидеть его побежденным. Но всего этого не происходит. Колчак ограничивается легким прикосновением языка к ключице, которого оказывается достаточно для того, чтобы инородец коротко вскрикнул и забился в его руках, щедро орошая ладонь теплым семенем.

Тщательно вытерев ладонь полотенцем, Александр Васильевич водружает лиф, набитый ватой, на все еще дрожащее мелкой дрожью тело, очевидно, пока еще не совсем соображающее, где оно вообще находится. Удовлетворившись увиденным, Колчак грубо спихивает гранд-адмирала со стола, на котором тот вздумал отдохнуть, и втискивает в платье, которое, на удивление, прекрасно на нем выглядит: корсет сделал свое дело. Быстро застегивая пуговицу за пуговицей, он зорко следит за тем, чтобы наряд выглядел пристойно. Застегивая ворот, на несколько мгновений будто бы запутывается в крючках, не в силах отказать себе в удовольствии ощутить судорожные движения кадыка еще раз. Закрепить шляпку помогают десятки шпилек. Водрузив плотную многослойную вуаль, Колчак отрезает себя от пытливого взгляда алых глаз уже пришедшего в себя инородца. Подавая ему перчатки, Александр Васильевич подхватывает с кресла сумочку, украшенную жемчугом, и пелерину: все же довольно холодно, и излишне легкий наряд вызовет подозрения.

- Вы чудесно выглядите, гранд-адмирал, этот наряд вам безумно идет, - сообщает Колчак, открывая перед ним дверь.

- Рад это слышать, - серьезно отвечает Траун. - Меньше вопросов - больше возможностей. Мы успеваем?

- Вполне. Прогуляемся?

- С удовольствием.

Вот так. Будто и не было ничего только что. В какой-то степени такую тактику Александр Васильевич вынужден признать единственно правильной. До богослужения остается всего около получаса, а с темных небес на их разгоряченные головы медленно падает поздний снег.

---

Написала кое-что, но сюда не принесу. Это херня по типу некоторых работ, которые я читала, и я пишу это скорее для того, чтобы как-то все переварить.

Ничего не хочу объяснять.

Вообще ничего не хочу.

---

Попалась на глаза статья. Там было написано, что патриарх благословил Колчака тогда иконой "Никола расстрелянный", которую большевики расстреляли.

Благословил так благословил

---

Перед Пасхой

У Верховного Правителя крупные руки человека, привыкшего к труду. У тех, с кем Трауну доводилось встречаться раньше, руки были другими. Холеными, мягкими, безусловно красивыми, но абсолютно бесполезными. По рукам о человеке можно сказать многое. Руки Таркина, например, сказали о нем, что тот умеет пользоваться не только своим особым положением, но и множеством любопытных видов оружия. Руки Скайуокера говорили о том, что, помимо рукояти сайбера, он любит касаться пальцами шелковых волос Падме, они все еще хранили ее запах. Рук Императора Траун никогда не видел и не горел желанием.

Верховный Правитель аккуратно опускает в воду яйца, одно за другим. Так, чтобы они не касались друг друга. Они все равно касаются, но его стремление похвально. Траун сидит за столом, умостив подбородок на сгибе локтя, и наблюдает за очередной традицией этого мира.

- И все же, в чем смысл этой традиции? - спрашивает он, делая попытку изучить хотя бы одно яйцо, но легкий удар по ладони пресекает ее. - Какой прок от крашенных яиц?

- Это слишком глубокий вопрос, - сдержанно отвечает Колчак, завершая свое священнодействие и сурово изучая содержимое кастрюли. - Это вопрос веры. Вам знакомо такое понятие?

- В каком-то смысле, - Траун согласно кивает, снова зарываясь подбородком в сгиб локтя. На дворе поздняя ночь, весь день он посвятил изучению хозяйской библиотеки, и теперь ему очень хочется спать. - У каждого мира есть свои боги.

- Наша вера говорит, что Бог один. Он создал и небо, и землю, и вообще все.

- И вы в это верите? - искренне удивляется Траун. - Что кому-то одному под силу создать все и при этом никоим образом себя не проявить до сих пор?

- Вы не спрашивали меня, во что верю я, - раздраженно откликается Колчак. - Вы спросили, в чем смысл красить яйца. Для того, чтобы пояснить вам это, мне нужно было убедиться, что вы поймете хотя бы что-нибудь. Вы готовы слушать?

Траун щурится. Он не любит конфликтов, поэтому старается не обсуждать с людьми их глупые верования, но любопытство побеждает, и он соглашается коротким кивком. Верховный Правитель водружает кастрюлю на печь и возвращается за стол. Какое-то время сидит молча, сверля темными непроницаемыми глазами. Траун привык к этому взгляду и больше не испытывает ни смутного беспокойства, ни неловкости. Траун ждет. Наконец, Колчак глубоко вздыхает, отводит взгляд и начинает рассказывать, очевидно, стулу:

- В общем, почти две тысячи лет назад в наш мир явился Мессия. О его появлении предупреждали пророки задолго до его рождения, к этому готовились, этого ждали. И вот, он появился на свет путем непорочного зачатия: об этом вы можете подробнее прочитать после, если захотите, я сейчас кратко пройдусь по этой истории. Где и как он жил тридцать лет и три года - никому не известно, однако же по истечении этого времени он вернулся в мир и стал проповедовать. Строго говоря, это, скорее, были притчи... Такие житейские истории, с яркими примерами, как надо поступать, а как поступать не надо. До его появления законы были весьма суровыми, Бог считался... довольно жестоким. А Сын Божий явился неким посланником мира, который должен был примирить человечество, провинившееся перед Создателем, и самого Создателя. До его появления наши души по умолчанию попадали в ад, как бы мы ни жили. А после его появления человек получил право на вечную жизнь с Господом. Боже, когда вы так спрашиваете... Даже не знаю, как бы все это вам объяснить... В общем, Сын Божий творил различные чудеса, подтверждая свое божественное происхождение: ходил по воде, обращал воду в вино, лечил наложением рук, воскрешал мертвых и так далее. Ясное дело, людям это понравиться не могло, и в итоге его распяли. За что? За то, что людям и так жилось очень даже хорошо. Они не хотели любить друг друга, не хотели выгонять торговцев из храмов, не хотели ограничивать себя ни в чем. Им не нужна была вечная жизнь с Господом: им нужна была краткая и веселая жизнь, полная удовольствий и вседозволенности здесь... Собственно, с тех пор ничего не изменилось. Но Сын Божий воскрес на третий день. И Пасха - это праздник его воскресения, в который мы благодарим его за то, что он умер за наши грехи, очистив нас перед лицом Создателя. Это праздник надежды.

- Любопытно.

Траун больше не лежит на столе в полусне. Он сидит, задумчиво водя по губам подушечкой указательного пальца. Эта история... Есть в ней нечто удивительно знакомое.

- Не уточните, пожалуйста, как он воскрес?

- Ну, меня там не было, - издевательски отвечает Колчак, изогнув губы в своей традиционной ядовитой усмешке. - Но вообще-то пишут, что к нему нельзя было прикасаться. То есть... Если вы спрашиваете мое мнение - он, скорее, воскрес не телесно, а каким-то другим образом, как... некое сосредоточие, или призрак...

- Призрак Силы, - завершает Траун, и Колчак согласно кивает, хотя наверняка не может сам себе объяснить, почему это определение кажется ему подходящим. - У нас была когда-то секта похожих мудрецов. Они не называли себя детьми божьими, хотя, если верить Императору, им бы очень этого хотелось. Они тоже умели творить чудеса, и после смерти, если верить рассказам, могли возвращаться зримо в виде призраков Силы, но прикосновения к ним действительно бессмысленны.

- Если верить словам Иисуса, так его звали, он снова вернется, во плоти. И мы этого, знаете ли, очень ждем.

Теперь совершенно не ясно, шутит Колчак или нет. И это дополнение действительно меняет очень и очень многое. Вероятно, "Химера" разбилась здесь не просто так, и искать диверсантов среди своих бесполезно. Вполне возможно, Император знал об этой истории. И, одержимый идеей вечной жизни, специально послал его сюда, подстроив все таким образом, чтобы Траун ничем себя не выдал, и вышел на эту историю абсолютно естественно. Если это так... Траун сдержанно улыбается. Император в своем репертуаре.

- Прошло почти две тысячи лет, как я уже сказал, так что... Вообще-то вряд ли он вернется.

Траун смотрит на Верховного особенно внимательно. Разочарование, страх, стыд. Он протягивает руку и накрывает ладонь, на которой еще остались следы каких-то трав и луковой шелухи для яичной краски.

- Для призрака Силы две тысячи лет - как пара дней.

- Да, в книге так и написано, что для него тысяча лет как один день. Что ж, если вы так говорите... Я в любом случае это не застану.

- Как знать. Вы позволите мне ознакомиться с книгой?


На следующий вечер начинается чтение. Язык, на котором написана эта книга, Трауну совершенно не знаком, хотя звучит похоже на тот, на котором говорят в этой местности. Верховный Правитель сидит в кресле напротив, и его слова звучат как какое-нибудь заклинание. Он читает медленно, по предложению. На оригинальном языке и тут же - на более понятном. Дело обещает быть долгим, но Траун доволен. Ему нравится слушать этот глубокий и одновременно тихий по вечернему времени голос. Нравится смотреть, как грубоватые пальцы касаются страниц, пахнущих чем-то сладким и терпким. Нравится следить за взглядом темных глаз. Нравится наблюдать за игрой света и тени, которая то превращает лицо Верховного в жуткую птичью маску, то возвращает ему краски жизни.

- Я хочу отпраздновать Пасху с вами. Можно?

Колчак спотыкается на полуслове, поднимает взгляд. Его растерянное лицо молодеет на десяток лет, на щеках вспыхивает и тут же угасает лихорадочный румянец. Наконец, он сдержанно кивает и возвращается к чтению. Со своим внешним видом придется что-то сделать. Но Траун уверен, что любые мучения будут стоить того, чтобы увидеть это выражение снова. Ну и, конечно же, ему обязательно нужно побывать хотя бы в одном храме, чтобы сделать однозначный вывод и понять, насколько эта история достойна внимания Императора. А, как только он поймет... Можно будет, наконец, заняться починкой передатчика.

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Последствия

Лицо мне, конечно, не обглодают, но.

В коридоре только что изящно полетела гиря, и это само по себе заявление.

---

Искусство.

Можно прочитать на фикбуке по ссылке из поста ниже, а можно здесь, это второй драббл из серии.

Больше всего инородцу нравятся истории про Арктику. Он не рассказывает ничего о своем родном мире, лишь упоминает вскользь, что поступил на службу в имперский флот, оказавшись в весьма щекотливом двойственном положении, вынужденный одновременно отстаивать интересы своего народа и Империи. Периодически это приводило к возникновению неизбежного конфликта интересов, но, судя по всему, до сих пор ему удавалось разрешать эти трудности. Конечно же, не без труда.

Какова вероятность того, что его флагманский корабль потерпел крушение над Богом забытой планетой совершенно случайно? Александр Васильевич готов побиться об заклад, что имела место диверсия, однако установить это в точности можно только непосредственно на месте, обследовав останки корабля. Над такой возможностью они, конечно же, работают. Но, пока домыслы остаются домыслами, гранд-адмирал Траун не выделяет эту версию в качестве основной. Тогда пришлось бы искать предателя среди своих, а это в любом случае неприятно, будь ты хоть тысячу раз выходцем из иного мира.

Самому останавливаться на этом тоже не хочется. Сразу вспоминается история с "Императрицей Марией". Тогда была принята версия о детонации снарядов вследствие неправильного хранения, но Александр Васильевич до сих пор нет-нет, да и возвращался к этому с вопросом "а что, если"... А что, если это все же была диверсия. Что, если уже тогда все же был кто-то среди своих, кто... Это накладывало вину на него в первую очередь. Потому ему тем более было близко нежелание Трауна останавливаться на этой версии.

Гранд-адмирал невероятно любознателен. Ему интересно буквально все. Почему стаканы в подстаканниках, почему лимоны не едят как другие фрукты (очевидно, ему их вкус приятен), в чем смысл тех или иных фразеологизмов... Особенно его интересует искусство, в основном материальное. Он любит подолгу изучать картины и перелистывать страницы книг, смысл которых пока ускользает от него, хотя он невероятно быстро учится незнакомому для него языку. Александру Васильевичу Траун импонирует. И как собеседник, и как гость, и как представитель иного мира, потенциально способного вторгнуться на его родную планету. О самой возможности этого думать неприятно: здесь бы со своими проблемами разобраться, не говоря уже об опасности колонизации... Что значит наша грубая бессмысленная возня в сравнении с мощью имперского флота, способного за пару часов превратить этот мир... Да во что угодно.

Но больше всего... Больше всего инородцу нравятся истории про Арктику. Раз за разом он с удовольствием слушает историю про путешествие на льдине, когда вельбот пришлось буквально вытягивать из бушующих ледяных волн на собственных спинах. Про долгий путь в упряжках, когда вставали рядом с ездовыми собаками и тянули упряжки на себе. Про снежные бури и северное сияние, про россыпь звезд на чернильном небе, про музыку Арктики, про белых медведей и оленей. Его алые глаза то вспыхивают особенно ярко, то тускнеют в полумраке зала. Кажется, что он даже не дышит.

Александр Васильевич невольно любуется своим жильцом. Синяя кожа сначала сбивала с толку, но теперь вызывает исключительно чувство невероятного эстетического наслаждения. В особенности когда удается заметить, как разливаются фиолетовые мазки на щеках будто на холсте: так Траун краснеет. Когда ему особенно приятно, когда ему жарко, когда ему особенно интересно. На это хочется смотреть снова и снова, поэтому Александр Васильевич старается придумывать все новые и новые способы добиться этого невероятного эффекта.

Температура тела у Трауна по человеческим меркам всегда запредельная. При прикосновении руки к руке это не так заметно, но, раз коснувшись его спины, когда гранд-адмирал задремал на животе в зале, раскидав во сне одеяла и подушки, Александр Васильевич сначала подумал, что того свалила лихорадка. Поэтому в качестве компромисса инородцу было разрешено одеваться полегче. На службе он не мог себе этого позволить, но здесь ему не было нужды каждый раз соблюдать устав с изысканной безукоризненностью. Привыкнуть к виду полуголого синекожего мужика в своих комнатах удалось не сразу: пришлось выдать халат. Наспех нашелся только китайский, полученный в качестве подарка в Харбине. Длинный, из тончайшего и нежнейшего шелка, ослепительно белого цвета, он инородцу невероятно шел. Но смотреть на это оказалось еще тяжелее, чем на инородца без халата.

Вообще-то Александр Васильевич не замечал за собой подобного интереса раньше, хотя сам, бывало, становился предметом восторженных чувств. В основном, со стороны более молодых сослуживцев. Однако в случае с инородцем система давала сбой. Вот Траун выходит из смежной комнаты с очередной книгой в руках, которая для него сейчас не более, чем предмет чужой истории. Вертит ее в руках, принюхивается, разглядывает своими невероятными сияющими глазами. Белый халат с павлинами струится, очерчивая его атлетическую фигуру, оглаживает сильные бедра, лижет икры. Траун идет медленно, погруженный в свои размышления. Отставляет пустой стакан, и от легчайшего движения руки халат немного распахивается, открывая треугольник синей кожи абсолютно гладкой грудной клетки. Гранд-адмирал усаживается в кресло, халат медленно сползает с плеча, но он даже не замечает этого, продолжая разглядывать книгу. Александр Васильевич наспех одевается и уносится в снег. Этого Траун не замечает тоже, или только делает вид.

- Расскажите еще, пожалуйста.

Глубокий, урчащий голос. Такому противиться невозможно. Александр Васильевич подозревает, что у инородца могут быть какие-нибудь свои особые возможности или способы воздействовать на человека, потому как иначе объяснить свою покорность не может даже самому себе. Еще так еще. Слушай, конечно.

И он рассказывает снова. Про невероятных морских обитателей, про самоубийственную экспедицию по спасению барона Толля, которого спасти было уже невозможно, про падение в трещину и купание в ледяной воде, которая похожа по консистенции на замороженную водку: такая же плотная, в ней почти можно стоять, но на дно уходишь значительно легче... Глаза Трауна вспыхивают и гаснут, вспыхивают и гаснут, как далекие звезды в арктических небесах. Незаметно для самого себя Александр Васильевич переходит на Порт-Артур. Траун не останавливает его. Слушает соображения о причинах поражений, с интересом склонив голову набок. Запоминает, кажется, каждое слово, изредка позволяя себе приложиться коротким глотком к стакану чая: напиток ему, очевидно, понравился, потому как пьет он его почти сутки напролет, даже ночью иногда встает, чтобы сделать себе стаканчик.

Александр Васильевич вспоминает, как дорог ему был комплимент японца, который узнал в нем артиллериста, доставившего немало проблем его расположению. На этом моменте Траун приподнимается в кресле и наклоняется ближе.

- Вас не оскорбила похвала противника? - спрашивает со своей обычной нечитаемой интонацией.

- Это был лучший комплимент, что мне доводилось слышать.

Гранд-адмирал удовлетворенно откидывается на спинку кресла и чуть прикрывает глаза, оставляя маленькие щелочки, через которые продолжает наблюдать за собеседником. С этого вечера он просит рассказывать не только про Арктику. Теперь ему интересно все. И мысли, и соображения Александра Васильевича, и, более всего, его мнение относительно вероятностей. Александр Васильевич не может понять, что в его рассказе заставило Трауна увидеть его другими глазами и... открыться? Довериться? Нет, это все не те слова. Захотеть изучить. Как книги, которые он вертел в руках, как картины, которые он рассматривал.

Возможно, все дело было в искусстве войны, к которому они оба питали определенную страсть, которая делала суровое аскетичное лицо Александра Васильевича более живым и одухотворенным, а на щеках Трауна рождала фиолетовые мазки. Это ему еще предстояло узнать. И это была, пожалуй, самая приятная задача из всех, что стояли перед ним на данный момент.

---

[дождались]

Тут лежит впроцессный сборник драбблов про Трауна и Колчака, который я обещала переработать. Раньше хотела писать миди, но в таком формате мне удобнее.

Там будет и милота, и стремнота, и СМЭЭЭЭРТЬ и вообще много чего, а пока там баня.

---

Все плохо

Все настолько плохо, что пусть тут повисит Манфред, он даёт мне силы как-то существовать дальше.

Вчера целый день лежала, тошнота невероятная, с определёнными бонусами, естественно, ночью чуть не сдохла. Сегодня стало полегче, но пришла мигрень. Не ела два дня в связи с этим.

И все это с ребёнком на руках, конечно.

Как дышу ещё не знаю.

---

Находиться на дайри теперь физически неприятно. И уходить не хочется, и оставаться смысла нет


Пиздец.

---

[кормежка]

Примечания:

Персонаж Герман Фальк принадлежит перу этого автора.

Ознакомиться с ним можно здесь:
Тык раз - основное произведение
Тык два - сборник дарковых и очень вкусных вещей
Тык три - краткая история, легшая в основу этой встречи


- Ох, матушка господня, вы живы там? Скажите, что вы живы!

Герман Фальк медленно открывает правый глаз. Левый залит кровью, и веки слиплись намертво. Но в целом, кажется, его в очередной раз пронесло. Во всяком случае, беглая диагностика систем собственного организма показывает, что он вполне себе жив и вполне себе цел. Насколько это вообще возможно, конечно.

- Да жив я, жив! - легкий пинок куда-то вверх, чтобы задать направление человеку, который рылся в обломках в поисках его сиятельной тушки.

Где-то он уже слышал и этот голос, и это глупое восклицание. "Матушка господня" - так никто не говорит. Обычно, в очередной раз выковыривая его из очередной жопы, куда он умудрился загнать себя не в меру развитым служебным рвением, люди говорили "ебена мать" или "блядское дерьмо, Фальк, хули ты опять устроил", если могли себе позволить такое обращение, конечно. Другие вообще ничего не говорили, чтобы не нарваться. Точно! Разбитые губы против воли растягиваются в ностальгической улыбке. Так говорил один чудак, который часто снился ему в детстве. Потом начался период полового созревания, и чудака заменили изысканные красотки, готовые на все, что угодно, а потом началась война, и стало уже и не до красоток, и не до чудаков. Услышать этот голос и это идиотское восклицание в такой ситуации было неожиданно приятно. Повеяло домашним теплом, уютом и спокойствием. На миг показалось, что все осталось далеко позади: и война, и великолепные особенности его новых взаимоотношений с отечеством, и провалы, которых становилось все больше и больше.

Такое с Фальком случалось и раньше, но он всегда успевал найти новый разлом прежде, чем что-то случится. В этот раз не успел. Этот "альбатрос" вырулил на него практически сразу после провала, даром, что едва успел взлететь. Поэтому, вероятно, они оба остались живы. Вот только где они остались живы - большой вопрос. Два временных потока находились слишком близко друг от друга, ебануло так, что в ушах до сих пор звон стоял. Одно Фальк знал точно: у него дома не было человека с таким голосом и таким идиотским произношением. Это наверняка было место из его снов.

Обломки, тем временем, постепенно смещаются в сторону, и над ним возникает испуганное бледное лицо с ярко алеющими на контрасте от тяжелого труда щеками. Фальк лыбится как идиот, надеясь, что нигде не просвечивает никакая гадость типа острых зубов или еще чего такого. Ну точно: это его чудак. Причина, по которой он стал пилотом.

- Вы можете пошевелиться? - участливо спрашивает чудак. - Вы так неожиданно выскочили, где вы были, откуда?!

Слишком много слов, слишком много мыслей, он снова не поспевает за самим собой, и Фальку предлагается додумать логичный вопрос самостоятельно. Чудак изволит интересоваться, с какого хуя он, Фальк, оказался прямо перед ним на взлете. Или же, как его, говнаря, угораздило оказаться прямо перед Фальком в момент посадки.

- Я Манфред, кстати, - красивая крепкая ладонь возникает перед его носом, очевидно, ожидая пожатия. - Манфред фон Рихтгофен.

Фальк ощущает неприятную вибрацию где-то в районе копчика. Кайзер особо не распространялся относительно разломов и общего количества временных линий, но одно он ему сказал совершенно определенно: нельзя приближаться даже на расстояние выстрела, к человеку с таким именем. У самого Фалька когда-то было похожее. Задолго до того, как он стал самим собой. Что ж, такая встреча временных линий просто не могла не зашвырнуть их к черту на кулички.

- Герман Отто Фальк, - он вкладывает свою руку в предложенную ладонь и неожиданно оказывается за пределами уютного гнезда из обломков.

Манфред на голову, а то и на полторы, ниже него, и намного слабее. На первый взгляд. Однако же - вытащил он его быстро и практически безболезненно. И смотрит теперь, по-птичьи склонив голову набок. Знакомая улыбочка на губах, знакомый рассеянный взгляд. Мальчишка. Фальк медленно опускается на траву. И действительно ведь мальчишка. Сколько ему? Двадцать-то хоть есть? Тьфу ты, не хватало еще нянькой наниматься...

- Вы вроде целы, - с сомнением произносит Манфред. - Нигде не болит? Голова не кружится? Хотите, я посмотрю?

- И что вы сделаете? - с любопытством спрашивает Фальк. - Если у меня вдруг башка пробита или еще что?

- В зависимости от того, где мы, - Манфред оглядывается и упирает кулаки в бедра. - Если ваши ранения позволят нам добраться до ближайшей деревушки или дождаться помощи, помогу, чем смогу.

- А если нет? - Фальк ощущает, как вибрация постепенно захватывает все его тело.

- Пристрелю.

Манфред улыбается, но Фальк знает, что это не шутка. Ему слишком хорошо знаком этот этот взгляд: однажды видел подобный в собственном отражении, когда пил из реки после первой трапезы, как зверь. Тогда он выглядел похуже, чем сейчас, да и Манфред не особенно похож на человека с аналогичными пристрастиями в еде, но... Может, показалось? Может, взгляд просто усталый? Раздраженный? Нет, не показалось. Это совершенно точно тот самый взгляд. Единственное, что останавливает Манфреда - тот факт, что они соотечественники. Но, как только он узнает правду, кто знает... Фальк ухмыляется. Каким бы ловким ни был этот щенок, Фалька ему не одолеть. Можно спать спокойно.

- Идет. Я действительно цел, шандарахнулся просто, но не смертельно. Вы сами-то не очень похожи на жертву катастрофы.

- У меня отменная реакция. Хоть вы и выскочили из ниоткуда, я все же успел среагировать. Взлететь-то я, конечно, уже не взлечу, но. в отличие от вас, мне удалось не расколошматиться в труху.

Опять эта улыбочка. Взгляд у щенка снисходительный. Стоит, покачиваясь с пятки на носок, загорает. Фальк жмурится на солнце и скалится в ответ. Очень хочется есть.

- Что ж, посидите пока здесь, я быстренько смотаюсь к "альбатросу" за припасами.

- Часто доводится падать? - поддевает Фальк. - Вон аж подготовились, я смотрю.

- Нет, герр Фальк, - Манфред останавливается вполоборота, и на лице его весьма неопределенное выражение. - Я часто охочусь. Здесь такие места, знаете ли. Дичь так и летит на тебя сама.

Герман ощущает сдержанное возбуждение. Это мелкое говно... Эта залупа собачья... Угрожает ему, вы подумайте! Нет, ну то есть будь на его месте кто угодно другой, этот пассаж прошел бы абсолютно незамеченным, но Фальк разгадал его истинный посыл, понял каждое слово. Или он сходит с ума, и парень действительно имел в виду охоту? Места здесь и правда выглядят весьма подходящим образом. Может, он просто испугался незнакомого огромного мужика с безумным оскалом, и строит из себя такого сильного парня, который может дать отпор, в случае чего? Фальк одергивает себя и решает вести себя осторожнее. Его задача - выбраться отсюда как можно скорее, а не провоцировать местных.

- Можем идти.

Фальк цепляется за предплечье Манфреда и медленно поднимается. Все тело словно разом говорит ему "ой, да пошел ты на хуй, Герман". Далеко он так не уйдет, но пока что обнаруживать свою слабость неосмотрительно. Поэтому он собирает волю в кулак и идет, лишь слегка опираясь на спутника, о бедро которого глухо шлепает объемистая сумка, доверху наполненная снедью. Из открытого уголка кокетливо выглядывает горлышко винной бутылки. Куда, интересно, собирался пацан с таким набором? На свиданку, что ли? Любопытно, с кем. Фальк напрягает память, но этот временной промежуток настолько далек от его собственного мира, что выудить какую-либо информацию из истерзанного мозга не удается. Или же до этого они в своих занятиях с кайзером пока еще не дошли.

- Откуда вы, Фальк? - задает Манфред закономерный вопрос, на который не существует хорошего ответа. - Не обижайтесь, пожалуйста, но выглядите вы весьма странно. Вы вроде бы наш, но форма у вас другая. Детали, конечно, но я заметил. И аппарат ваш... Значительно лучше моего, я таких даже не видел. Вы говорите чисто, я не слышу иностранного акцента, но, простите пожалуйста, еще раз - не обижайтесь, но все это выглядит весьма неприглядно. Я бы сказал, вас в самую пору обвинить в шпионаже и на всякий случай отвести к людям, облеченным большей властью. Или пристрелить в лесу.

- Я не знаю, что вам ответить, Манфред, - честно говорит Фальк. - Разве что предостеречь от выстрелов в лесу. Вы не знаете, что это за лес, и какую тварь вы можете разбудить своим выстрелом.

- Угрожаете?

- Предупреждаю.

Манфред смеется, и в контексте беседы это звучит совершенно дико. Фальк ощущает, как его рот медленно наполняется слюной.

- Что ж, давайте сначала выберемся отсюда, а потом уже будем разбираться, - предлагает Манфред, похлопывая свободной рукой по сумке. - Еды у нас достаточно, сейчас добредем до какого-нибудь удобного места, подкрепимся, а там и до деревни недалеко. Я, кажется, сообразил, где мы. Отнесло нас, конечно, но не так уж и далеко, к ночи ребята должны нас найти. Самое позднее - к утру.

Фальк фыркает, но почитает за благо промолчать. Манфред подозревает его, это верно. Но шпиону о своих сомнениях на его счет не говорят. Со шпионом обычно ведут себя как с лучшим другом, чтоб тот расслабился. Следовательно, Манфред подозревает его в этом. Все верно пацан заметил: форма другая, аппарат другой, да и сам Фальк другой. Загляни он под обломки чуть раньше - увидел бы, насколько другой, и все вопросы отпали бы сами собой. Хотя... Вряд ли это испугало бы его. Странный парень.

Удачное место находят нескоро. Фальк уже с ног валится, и сильно подозревает, что Манфред специально таскал его полдня по лесу. Если ты понимаешь, что твой противник сильнее тебя, остается лишь вымотать его, оставаясь при этом бодрым и свежим. Прикопаться здесь не к чему, ведь Манфред действительно прекрасно знает эти места. Если хорошие варианты и были, он умело обошел их, так что Фальку никак не получилось бы указать на попытку потянуть время. Наконец, он устало опускается на прохладную землю, а Манфред исчезает в сумерках леса. Пошел за дровами, очевидно.

Любопытно, что пацану и в голову не пришло отправить за дровами более рослого и сильного спутника, каким бы усталым тот ни казался. Манфред вообще ни о чем его не просил и не спрашивал больше. Шел, чуть ли не насвистывая, пружинистым легким шагом, так что Фальк едва поспевал за ним, то и дело спотыкаясь от усталости и головокружения. Как будто столкновения и не было. Что он там говорил насчет своего "альбатроса"? Умудриться не разъебать его - надо уметь. В таком возрасте это просто нереально. Либо пацан ссыт ему в уши, либо он гений. Хотя, одно другому не мешает...

Манфред возвращается довольно быстро. Возится в сгущающихся сумерках, устраивая кострище. Каждое движение четко выверено: видно, что для него это не в новинку. Фальк сидит, расслабленно опираясь на широкий ствол дерева. Костер медленно разгорается, освещая их укрытие танцующим теплым светом. Лицо Манфреда в этих всполохах то и дело меняется. Светотень играет с ним интересную шутку, превращая то в совсем еще юного молокососа, то в уставшего пилота, видавшего некоторое дерьмо. Манфред извлекает на свет бутылку вина, оборачивается и Фальк едва удерживается от крика. На мгновение очередной всполох костра превращает лицо Манфреда в его собственное лицо, и выглядит это пиздец как жутко. Блять, предупреждали его: не вступать с местными в разговоры, как только провалился - сразу ищи, как съебать, не подходи к Рихтгофену... Про последнее предупреждали особенно часто, но Фальк не был бы собой, если б не умудрился обосраться сразу по всем фронтам. Манфред, впрочем, истолковывает его замешательство по-своему.

- Вам сейчас полезно будет немного выпить, - словно бы смущенно говорит он, откупоривая бутыль. - Вино, конечно, теплое, но вообще-то оно вкусное, и полезное. Выпьете - и вам сразу полегчает.

- Так говорите, будто сами пить не собираетесь. Подмешали туда что-то? - беззлобно поддевает Фальк, чтоб не ему одному здесь было не по себе.

- Я эту бутылку хранил не для вас, - внезапно огрызается Манфред. - И планировал провести этот вечер совершенно иначе, так что почему бы вам не проявить хоть капельку воспитания, если оно у вас есть, и не воспользоваться моим предложением, вместо того чтобы околеть здесь к чертям в одиночестве?!

Фальк удивленно поднимает брови. Этого следовало ожидать, конечно, целый день блужданий ни для кого не пройдет незамеченным, а некоторые люди от голода становятся совершенно невыносимыми: он сам, например... Но все же... Наезжать на здоровенного мужика, который может сломать тебе шейку двумя пальцами - такая себе идея. Если, конечно, у тебя не припрятан туз в рукаве.

- Соли нет, так что придется есть пресное мясо, но всяко лучше, чем вообще ничего.

Между тем, Манфред снова становится самим собой, улыбается и едва не насвистывает. Извлекает из дорожной сумки крупные, кровоточащие куски плоти. Фальк ощущает спазм в горле. Когти впиваются в ладони, зубы царапают язык, между лопатками зудит. Как же, прости Господи, хочется жрать. Манфред насаживает куски мяса на ветки, и во всем этом есть нечто противоестественное. Мясо нельзя жарить, нельзя запекать, его надо рвать зубами, проникать меж волокон языком, выбирая последние капельки крови, разрывать его на мелкие кусочки, проталкивая в горло... Фальк медленно отползает в тень, чтобы его трансформация не была столь заметна. Ему тяжело дышать и тяжело сдерживаться. Надо потерпеть. Всего чуть-чуть потерпеть, пока мясо поджарится и перестанет кровоточить.

Манфред смотрит на огонь нежно, почти влюбленно. Очевидно, у него другая философия. Глядя на него, сложно сказать, о чем он может думать. А Фальк пока не может прервать молчание: вместо слов прозвучит хищный клекот, и Манфред сначала попытается его пристрелить, потом придушить, а потом неизбежно присоединится к мясу на импровизированном вертеле. Этого Фальку не хотелось бы: вмешиваться в течение других временных потоков ему строго запрещено. Впрочем, не вмешался ли он уже?

- Давайте аккуратнее, оно горячее, не хватало еще, чтоб вы обожглись в довершение всего, - Манфред протягивает Фальку ветку с куском мяса.

Мясо, конечно, подпалилось, но запах крови все еще невероятно силен. Специально он сделал это, что ли, сучонок? Да, специально. Но не ради того, чтобы посмотреть на зубки Фалька, это факт. Себе он приготовил точно такое же мясо. Видимо, здесь действовал такой же принцип, как и с приготовлением чая. Если ты пьешь чай с сахаром, и твой гость не выразил особых предпочтений - ты сделаешь ему как себе. Фальк ухмыляется и впивается зубами в аппетитный кусок. Манфред делает то же самое. У него это, впрочем, каким-то невероятным образом выходит намного изящнее. У Фалька крупные зубы. После трансформации они располагаются в хаотичном порядке, и мясо приходится рвать. Зубы Манфреда в темноте выглядят совершенно обычным образом. Но, если бы хоть на мгновение представить, что они похожи, Фальк сказал бы, что у него ровный ряд мелких острых зубов, который позволяет откусывать маленькие кусочки, что называется, не палясь. И не раздирая кусок мяса подобно гигантской рыбине. Погодите. Погодите-ка.

Фальк проглатывает кусок и проводит языком по зубам. У этого мяса невероятно знакомый вкус. Это же, ебать тебя в гузло, бриташка. Ну точно. Ни у кого больше нет такого вкуса, только у англичан. Фальк продолжает рвать кусок мяса зубами, замечая, что Манфред периодически постреливает взглядом в его сторону, обгрызая собственный кусочек с утонченным аристократизмом.

- Вы об этом говорили, когда упоминали об охоте в этих местах? - поинтересовался Фальк, утолив первоначальный голод и тем вернув себе возможность говорить. - Очень нежное мясо, прекрасно приготовленное. Кто это?

Манфред откладывает свой кусок на подготовленную специально для этого салфетку. Тянется к бутылке, обхватывает горлышко влажными от сока пальцами, делает глубокий глоток. Фальк завороженно следит за движениями его кадыка. Голод снова дает о себе знать. Хочется вцепиться зубами в эту провокационно подставленную шею, разодрать к хуям, сожрать, напиться сладковатой крови...

- Англичанин. Честно говоря, не спросил его имени, да он вряд ли мог мне ответить, я выгрыз ему кадык.

Фальк давится очередным куском и заходится в кашле. Манфред смеется. Смех его совершенно не подходит ситуации. Мягкий, бархатистый, легкий, почти детский смех. Давай, скажи, что ты пошутил. Что это кабан или олень. Скажи, что угодно, и тогда я уйду. Правда, обещаю. Но Манфред не говорит. Смотрит на Фалька с веселым прищуром.

- Не говорите мне, что вы удивлены, Герман, - говорит он. - Я видел, что с вами делает запах свежего мяса, можете не прятаться. И знаете, обычно люди спрашивают "что", а не "кто". Утки, зайцы, олени - все это для них "что". По мнению людей, у животных нет ни души, ни собственной воли, а существуют они единственно для удовлетворения человеческих потребностей.

- А для вас, стало быть, и люди тоже "что", - улыбается Фальк, демонстрируя свои очаровательные зубы, одного вида которых достаточно, чтобы у него самого помутился рассудок.

- Для меня, - серьезно отвечает Манфред, - люди "кто". И не люди тоже "кто". Мне не нужно лишать свою жертву души в собственных глазах, у меня нет этической дилеммы. Я выше в пищевой цепочке, вот и все. Вы кушайте, пожалуйста. Вам это нужнее, чем мне. Я-то, в принципе, сыт.

Фальк послушно продолжает трапезу, внимательно разглядывая своего собеседника. Нет, ну не из-за этого же его предупреждали об опасности встречи с ним. Мало ли что там себе пацан думает, Фальк все еще может в любой момент разорвать его к херам и выбраться отсюда. С кайзером придется как-то объясняться, но это уже другая история. Об этом можно пока не думать.

- Я не противник для вас, - словно бы прочитав его мысли, говорит Манфред, делая еще один долгий глоток вина. - Нам делить нечего. Вы не останетесь на моей территории, я не претендую на вашу. Расслабьтесь и наслаждайтесь ужином.

Фальк не отвечает. Вместо этого он все-таки делает глоток вина. Что-то ему это пойло напоминает. Похоже на то, каким его поил кайзер. Здесь что, кровь? Кровь в ебаном вине? Больной ублюдок. Тело сотрясает первый спазм полноценной трансформации. Манфред заинтересованно приподнимает правую бровь и закидывает ногу на ногу. Вот же тварь. Говно. Сучка.

- Ебанутый психопат, ты хоть понимаешь, что ты наделал?! - орет Фальк, стараясь сдержать трансформацию из последних сил.

Манфред тонко улыбается. Естественно, он, сука, знает.

- Любопытный эффект, Герман, - говорит он, слегка наклоняя корпус. - Мне этот напиток помогает поддерживать удобоваримый человеческий вид, весьма симпатичный, если верить людям. А на тебя он действует совершенно иначе. Ну-ка, покрутись, хочу посмотреть, что ты за птичка.

Фальк не собирается крутиться и показывать, что он за птичка. Фальк собирается мстить. За ложь с самого начала, за заманивание в ловушку, за издевательство, за унижение, в конце-то концов. Манфред легко уклоняется от прямого нападения, скатываясь с бревна, на котором сидел. Его улыбочка ничуть не пострадала.

- Напоминаю, что нам нечего делить, Герман, - голос Манфреда абсолютно спокоен, несмотря на то, что произносит он это, одновременно уклоняясь от беспорядочных ударов сразу крыльями и когтями. - Почему бы нам просто не провести вместе прекрасный вечер? Неужели вам не хотелось бы хотя бы немного побыть с тем, кто вас понимает?

Ни хуя ты не понимаешь, крысеныш. Фальк сказал бы это ему в лицо, но вместо слов вырывается непонятный клекот. Манфред подхватывает недоеденный кусок мяса и ловко закидывает его Фальку в пасть. Удивительно, но после порции мяса справляться с трансформацией намного проще. Да и в принципе... Вещи выглядят куда более приятными. Еще один кусок, на сей раз сырой. Фальк урчит, разрывая его зубами и когтями, вылизывая досуха. Крылья подрагивают от удовольствия. Манфред смотрит на него глазами любящей бабушки. Отпиздить бы говнюка... Но это еще успеется. К вину Фальк больше не притрагивается: Манфред делится с ним предварительно заныканной флягой с водой. В конце концов, его отпускает. Между лопаток все еще зудит, но в целом... В целом его снова можно назвать вполне себе приятным малым. Чего не скажешь о его визави.

- Все это выглядит так, будто ты, сука, знал, где меня искать.

- Может быть и знал, - Манфред улыбается еще шире, в очередной раз прикладываясь к бутыли совершенно по-блядски.

- Даже я не знаю, где и когда меня выкинет в следующий раз, откуда тебе-то знать? - искренне удивляется Фальк.

- Конфиденциальная информация, - Манфред убирает бутылку в сумку и спускается с бревна, начиная устраивать ночлег. - Как я и сказал, ребята найдут нас либо ночью, либо к утру. Можешь и дальше сверлить меня взглядом или немного поспать. Я отведу тебя к точке перехода, но сначала им нужно нас найти.

Фальк открывает рот, чтобы задать очередной вопрос, но Манфред качает головой, показывая, что все равно не ответит. Что ж, ему все равно придется разбираться с кайзером, так что все интересующие вопросы можно будет задать напрямую. После того, как его хорошенько взгреют за все, что здесь произошло, конечно. Решив не усугублять, Фальк устраивается на ночлег. На определенном расстоянии. Уснуть не удается довольно долго. И он смотрит, и смотрит, и смотрит. На беззащитную шею. На красивый изгиб тела. На пушистые ресницы. На губы, улыбающиеся даже во сне. На танец теней, меняющий лица. Фальк вернется, обязательно вернется. И тогда он уже будет прекрасно знать, что с этим делать. Его охватывает чувство, что это лишь первая из множества встреч. Это чувство похоже на падение. Словно бы тебя притягивает к чему-то огромному, горячему, невыразимо страшному, неотвратимо... Спастись уже нельзя. Можно было, если бы он сбежал раньше, чем был найден, как бывало до того. Но теперь... Теперь сбежать ему не удастся. Все это очень, очень плохо. Настолько плохо, что даже хорошо. Фальк начинает предвкушать следующую встречу еще до того, как его выбрасывает обратно в его временную линию сильным сокрушительным толчком. Он успел заметить силуэты "ребят" в лесу, но и только. Шли они тихо, не переговариваясь. Видимо, боялись... чего? Спугнуть? Разбудить? Они знают, кто он такой. И их это устраивает. Не Фальк, конечно. Манфред. Эта мысль неприятно удивила. Значит, можно вот так? Не скрываться, не молчать, не корчиться на полу в одиночестве, пока твои кости в очередной раз перемалывает в труху, выворачивает и складывает на новый лад? Охуенная история, спасибо, великий кайзер, что поделились. Впрочем, все эти соображения можно было высказать и лично.

Манфред так и не проснулся, конечно. Если он вообще спал. Ничего. Ничего... Я еще узнаю, какая ты птичка.

---

Still wie die Nacht

Ночь была темной и тихой. Ни ветерочка, ни капельки влаги с темных небес, усыпанных звездами. Герман даже не шел: крался, как вор, пробираясь меж палаток, ловя отголоски бесед, остатки звонкого смеха, заговорщицкий шепот. Жалких крох палаточных огоньков было недостаточно для того, чтобы должным образом осветить его самого или хотя бы его лицо. Впрочем, это Германа как раз устраивало: менее всего он хотел сейчас столкнуться с кем-нибудь. Объяснений на этот случай он не припас. Он и сам не знал, что делает здесь, зато прекрасно знал, куда идет. И зачем.

Все они тогда были сущими детьми, и практически каждая база напоминала санаторий. Проходя мимо палаток и украдкой впитывая обрывки чужих жизней, Герману казалось, будто он находится не среди небожителей, а в каком-нибудь детском учреждении, где подростки беснуются, не желая спать. Себя он ощущал при этом строгим воспитателем, ибо оставался единственным, к кому в палатку никто не пролезал посреди ночи. И единственным, кто сам никогда так не делал. Впрочем, сейчас эта традиция должна была быть нарушена самым бессовестным образом.

Манфред выкатился из теплого светлого палаточного нутра в явном раздражении, чего, в принципе, за ним не водилось. Герман замер на мгновение, но, подумав, продолжил свой путь, чтобы его появление не выглядело слишком уж неестественным. Кто-то что-то крикнул Манфреду вслед, тот рассержено махнул рукой, процедил что-то сквозь зубы и устремился Герману навстречу, не особенно глядя под ноги. Да вообще, кажется, никуда не глядя. Сгорбившись, сразу потеряв и в без того невеликом росте, Манфред широко шагал навстречу, вступив на весьма узкую часть заставленной тюками и прочим хламом дороги, где им нельзя было уже разойтись. Столкновение было неминуемо.

- Ох! Матушка! Господи боже! - Манфред с размаху хлопнулся на задницу, сразу растеряв всю свою злость и превратившись в растерянного паренька с широко распахнутыми от удивления и страха глазами. - Кто здесь?! Вы что здесь делаете?!

Напугался он, судя по всему, довольно сильно: значит, было, что скрывать. Того и гляди за оружие схватится. Герману отчего-то захотелось пошутить. Медленно наклонившись и позволив неровному палаточному свету коснуться своего лица, он процедил холодным и резким голосом:

- Смерть твоя.

Тусклый неровный свет превратил его лицо в маску смерти. Герман знал об этом эффекте: однажды он уже так напугал товарища до икоты, после чего про него даже стали рассказывать страшилки. Вообще-то пугать Манфреда еще больше он не хотел, но, увидев, как с того слетела разом вся самоуверенность, захотел немного продлить этот невероятный эффект. Таким образом он мог быть выше. Таким образом он мог быть сильнее. Наслаждаясь произведенным эффектом, он протянул сухую длинную ладонь.

- Герман, матерь господня! - Манфред облегченно рассмеялся и принял руку, ловко поднимаясь на ноги. - Ты чего тут крадешься? Напугал меня, черт! У, нечисть! А если б у меня правда сердце остановилось? Посмотрел бы я на тебя, как бы ты объяснил это моей матушке!

- Ты откуда такой красивый? - ловко проигнорировав вопрос, Герман тут же задал встречный, нарочито развязный, чтобы сбить Манфреда с выбранной тактики переговоров. - Кому скрывать нечего, те так не пугаются. Ожидал кого-то другого?

- Да нет... - Манфред на мгновение помрачнел, но махнул рукой и решил поделиться каплей информации. - Я, помнится, однажды тебе говорил, что не особо горю желанием...

- Вступать в обычные человеческие отношения?

- Эк ты изящно на сей раз выразился. Ну да, в отношения.

- А они тебя прям преследуют, - Герман зло ухмыльнулся. - Какие нехорошие люди, не хотят оставаться в неопределенности, хотят простого человеческого счастья, да что это они творят, в самом-то деле.

- Герман.

Манфред остановился и взглянул на него грустными лучистыми глазами. Герман устыдился. В конце концов, ему доверили определенную тайну, и он ее принял. Это накладывало на него определенные обязательства. В том числе - не давить, не угнетать, не издеваться. И ничего не требовать. Извиняться он, впрочем не стал, считая себя вправе поворчать хотя бы на правах отвергнутого. Манфреду это, тем не менее, и не требовалось. Удовлетворенно кивнув, он продолжил свой путь в темноту, изредка попадая в дрожащие отсветы чужого тепла. Герман почувствовал тяжесть в груди. Глаза отчего-то защипало. У него не было предчувствия чего-то неотвратимого, просто накатила тоска. Такая, что хоть волком вой. С ним такое иногда случалось: эти состояния приходили внезапно, и также внезапно уходили, и никогда нельзя было сказать точно, почему они вообще возникли, и что с этим делать. Силуэт Манфреда терялся во тьме, ломался в тусклом прерывистом свете, вспыхивал и угасал, как свеча на ветру. Герман догнал его, резко схватил за локоть и развернул лицом к себе.

Манфред не сделал попытки вырваться. Он был заинтригован: это читалось на его невероятно эмоциональном и подвижном лице. Он не ждал зла от Германа, и был уверен, что тот сейчас все объяснит. Но Герман не мог выразить свои чувства словами. Впервые в жизни ему недостаточно было человеческих слов для того, чтобы объяснить, что он сейчас чувствует.

- Иди сюда, смерть, - буркнул Манфред, разводя руки в стороны. - Кто б знал, что тебе может быть грустно, как простым смертным.

Это ты говоришь мне? Про простых смертных? Какое изящное издевательство... Однако эти мысли Герман додумывал уже в теплых объятиях. Аккуратных, невесомых, как прикосновение матери на рассвете. От Манфреда пахло псиной. Этот не самый приятный запах причудливо переплетался с каким-то странным травяным ароматом, легким ароматом женских духов (ну все ясно, опять твоя сестричка, на сей раз, видимо, решила довести дело до конца, да не вышло) и чем-то еще. Чем-то таким свежим, невыразимым... От Манфреда пахло небом, и от этого запаха у Германа кружилась голова.

- Спать иди, ладно? - Манфред мягко пожал предплечье Германа, отступая в темный провал палатки, в которой почему-то не горел свет. - Я сам с ног валюсь. Надо отдохнуть.

- Увидимся?

Вопрос прозвучал тоскливо и как-то... Неуверенно. Манфред рассеянно махнул рукой и исчез. Герман постоял еще немного у палатки, но, услышав чьи-то шаги, припустил от греха подальше. Не хватало еще, чтоб опять поползли слухи.

Это было в ночь на 21 апреля.

Герман не забывал об этой ночи ни на секунду. Ни о своей идиотской шутке, ни о теплых объятиях. Ни о том, что больше они так и не увиделись. Во всех подробностях он смаковал эту ночь в собственной камере, лежа на неудобной шконке, пытаясь и не умея принять хоть сколько-нибудь удобную позу. Сейчас ему было так же паршиво, как и тогда. Легкое касание руки заставило его подскочить на месте и скатиться на пол. Он не слышал, чтобы дверь открывалась, чтобы кто-то входил. Однако в камере определенно кто-то был.

- Кто здесь?! - требовательно и строго спросил Герман, щурясь в темноту. - Что вам нужно?!

- Смерть твоя.

Ладонь с до боли знакомыми ни разу не изящными, но все равно невероятно красивыми пальцами возникла из темноты прямо перед ним. На ней уютно устроилась в ложбинке между большим и указательным ампула с цианидом. Герман медленно поднял взгляд.

Конечно, Манфред ничуть не изменился. С чего бы, мертвые ведь не стареют. На его губах блуждала все та же легкая полуулыбка, даже одет он, кажется, был точно так же, как в тот день.

- Бери-бери, - ладонь качнулась в приглашающем жесте. - Представь, начнут тебя вешать, а веревка возьмет и оборвется, и рухнет твоя туша... Смеху-то будет... Позора не оберешься, зуб даю.

- Тебе не стыдно такое мне говорить? - осторожно поинтересовался Герман.

- Ни капельки. Тебе не было стыдно делать все, что ты делал. Почему должно быть стыдно мне?

- Зато войны... такой войны больше не будет.

- Поэтому я здесь. Бери ампулу, Герман. Я подержу тебя за руку, если хочешь.

- А потом?

Манфред задумался.

- Потом... Вообще-то с самоубийцами не церемонятся, знаешь. Считается, что, если жизнь тебе не нужна, то и душе твоей она тоже без надобности, так что твою душу неплохо было бы разорвать на запчасти и раздать нуждающимся. Но у меня есть некоторые привилегии, так что, я думаю... Думаю, с тобой все будет хорошо.

- Думаешь? - издевательски протянул Герман. - Хорошенькое дело.

- Нет, ну можешь попробовать повеситься. Я тебе уже обрисовал, как это будет: ни одна веревка тебя не выдержит, повеселишь всех, ты ж у нас такой весельчак-балагур, так смешно шутишь, уссаться можно!

Все-таки злится. Герман догадывался, что так и должно быть, и, честно говоря, ожидал, что Манфред придет за ним раньше. Однако - вышло вот так. Что ж, он сам на себя злился. Каждую секунду с того дня. И потому ампула на ладони выглядела тем более соблазнительно, что Герман мечтал о ней всю свою жизнь. Останавливало только чувство ответственности. Герман взял ампулу и взгромоздился на кровать. Манфред тут же устроился на полу подле него, мягко взяв за руку, как и обещал.

Силуэт Манфреда преломлялся в неровном свете, возникшем из ниоткуда. Как и в ту ночь, когда он уходил прочь, чтобы никогда больше не вернуться. Тогда Герману удалось догнать его и хотя бы обнять напоследок. Хотя бы получить неопределенный взмах руки на его "увидимся". Что ж, увиделись... Различие было в том, что тогда Манфред тонул во тьме, а теперь становился все более и более видимым, четким, а вместо тьмы был свет. Поначалу теплый и тускловатый, как тогда, в лагере, а затем холодный и ослепительный. Герман закрыл глаза, качаясь на волнах этого нездешнего света, наслаждаясь теплотой пожатия и тактичной близостью человека, которому никто не был нужен, и который все же вернулся за ним. Теперь все было хорошо. Теперь все было правильно.

---

Мягкая посадка

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[хороший человек]

Геринг/Рихтгофен, рейтинг детский, я как всегда.

До этого вечера Рихтгофена он видел только один раз. Потом, конечно, рассказывал, будто бы встреч было намного больше. Все тогда рассказывали нечто подобное друг другу, вот только верили не всем. Герману - верили. Совесть по этому поводу его не тревожила. У них вообще с совестью был довольно удобный и взаимовыгодный договор: просыпалась она редко, лениво напоминала, что было бы неплохо вообще-то периодически обращаться к ней и засыпала снова. Во многом именно благодаря таким взаимоотношениям Герману удалось достичь в этой жизни почти всего, чего он желал. Конечно же - не без оплаты. Платить вообще следовало за все. Вот только не все вещи могли быть оплачены деньгами.

Теперь уже сложно было сказать, как он вообще оказался в этом кабаке, где толклись подозрительного вида женщины, к услугам которых Герман прибегать брезговал, и люди, которых он не знал. Лицо Рихтгофена ему хотя бы было знакомо. Оно вообще было знакомо, наверное, всем тогда. Герман упал рядом с ним на заскорузлый стул, чувствительно задев Манфреда плечом. Тот обернулся, приветливо улыбнулся своей знаменитой широкой улыбкой, которая сразу располагала к себе и дарила ложное впечатление, будто бы вы знакомы с этим человеком всю жизнь. Говорят, у Бельке была такая же особенность. Умением располагать к себе Герман так и не обзавелся, поэтому пробурчал что-то невразумительное в качестве извинений и вцепился в чью-то позабытую кружку с недопитым пивом. Пиво было теплым и оттого мерзким. Рихтгофен, казалось, почти сразу выбросил его из головы, вернувшись к прерванной беседе.

Герман молча слушал. Говорили о каких-то глупостях. Ничего существенного и хоть сколько-нибудь интересного, но так бывает почти всегда, когда оказываешься в незнакомой компании. В чужой компании есть свои шутки, которые никогда не досказываются до конца. Стоит лишь одному сказать "А помнишь, как тогда..." - и все сразу покатываются со смеху. Герман тоже делал вид, что он понимает, о чем речь, что ему тоже весело, но весело ему не было. Ему было страшно. Страшно, что кто-нибудь спросит его, что он вообще здесь забыл. Что его выгонят из этого отвратительного места, где слишком громко играет неприятная музыка и визгливо смеются женщины сомнительной репутации, и это станет пятном на его собственной. Страшно было не то, что узнают, где он был, а то, что узнают, как его прогнали взашей даже из такого места.

Германа вообще-то не очень любили. Он полагал, что все дело в зависти. Но вот перед ним ярчайший пример человека, которого тоже полагалось не любить из зависти, а вот поди ж ты. Его-то как раз все любят. Герман отхлебнул противного пива и украдкой бросил на Манфреда любопытный затравленный взгляд человека, преследовавшего своего кумира не всегда законными способами. И захлебнулся на вдохе, потому что Манфред смотрел на него.

- Вам пива еще взять? Это совсем никуда не годится.

Герман не нашел сил ответить, скрыв замешательство кашлем, и просто кивнул. Манфред снова улыбнулся, он улыбался почти постоянно, и смех у него был такой легкий, приятный, не звонкий, но отзывавшийся в сердце легкой щекоткой.

- Мы с вами, кажется, встречались. У меня, вообще-то, поганая память на лица, но ваше я запомнил, оно такое фактурное. Вы, конечно, извините меня...?

- Герман. Герман Геринг.

- Точно! Вы не очень обижаетесь?

Разве можно было обижаться на этого человека? Вот он сидит. Знает, что Герману здесь не место. Его сюда не звали, хотя позвали даже тех, мимо кого пройдешь и не поздороваешься. Присутствие Геринга до сих пор прошло если и замеченным, то благосклонно пропущенным исключительно благодаря тому, что Манфред как бы сразу взял его под свое крыло. Поставил кружку, доверху наполненную прохладным, но от этого не менее мерзким пивом, скользнул по ней красивыми пальцами, смущенно тряхнул рукой и снова улыбнулся как бы извиняясь за то, что не может подать влажную от пивной пены ладонь для пожатия. Если бы Герман мог, он бы эту ладонь поцеловал. Если бы Рихтгофен об этом хотя бы догадывался, он бы этой ладонью Герману засадил так, что у того наверняка повылетали бы зубы. Однако компромисс можно было найти. Герман несмело улыбнулся в ответ и все же пожал влажную руку, для чего ему пришлось слегка податься вперед, потому что Манфред уже тянулся к собственному напитку, едва початому.

Ладонь Рихтгофена оказалась прохладной. Дверь в заведение была открыта, и до прихода Германа Манфред сидел прямо напротив, ничем не защищенный от сквозняка.

- Вы замерзли, - заметил Герман вроде как самому себе и запоздало сообразил, что сказал это вслух.

- Подумаешь, большое дело! - Манфред коротко рассмеялся и ответил на пожатие, отчего по всему телу Геринга прошел легкий электрический импульс. - Любая простуда легко лечится пивом навроде вашего, только потеплее...

- Да уж ты рад бы заболеть, не так ли, Манфред? - тут же гаркнул кто-то, сидевший так, что свет от лампы не попадал на лицо, а голос Герману был не знаком. - Уж мы-то знаем!

- Мы-то знаем! - откликнулась многоголосая гидра.

Герман нахмурился. Любая человеческая общность рада обсасывать любые слухи и домыслы, и в отношении своей персоны он пресекал подобное резко и однозначно. Но Манфред, легонько пожав его ладонь предупреждающим жестом, только рассмеялся и рассеянно покачал головой. Мол - ну что с вами будешь делать, оболтусы.

- Вы не хотите уйти? - неожиданно для самого себя спросил Герман, опасаясь только, что его услышат те, другие, игнорировавшие все его слова и его самого, но только не повод позубоскалить.

- Вообще-то... - Манфред отставил кружку и окинул сборище долгим внимательным взглядом. - Вообще-то можно, наверное. Я давно тут сижу, а пиво здесь - дрянь редкостная, и лучше оно вряд ли станет.

- Иди, иди с Германом, - тут же откликнулась многоголосая хохочущая гидра. - Где уж нам, нищим! Холодное шампанское с виноградиком получше-то будет! Гляди только в оба, Манфре-ед! Говорят, Герман положил на тебя глаз!

Геринг почувствовал, как его захватывает гнев. Он уже начал подниматься, сжимая кулаки, чтобы раз и навсегда объяснить идиотам, с которыми он вынужден был поддерживать хоть сколько-нибудь человеческие отношения, что можно говорить, а что говорить не следует. Но Манфред снова его удивил и огорошил.

- Да хоть оба! - рассмеялся он, поднимаясь и приводя себя в приличный вид. - Хоть узнаю, каково это, когда за тобой ухаживает приличный человек, а не сборище оборванцев!

Гидра заулюлюкала, и под эти мерзкие звуки они покинули заведение, предназначение которого Герман так и не смог для себя определить. Некоторое время шли молча в произвольном направлении. Герман не успел придумать, куда можно было бы сходить с Рихтгофеном, потому как вообще не мог вообразить, что тот с ним куда-то пойдет. Теперь приходилось лихорадочно соображать. Впрочем, долго раздумывать ему все равно не дали.

- Не обижайтесь на них, пожалуйста, Герман, - проговорил Манфред уже совершенно другим, спокойным и немного усталым голосом, в котором не было теперь и намека на улыбку. - Они вообще-то хорошие. Просто им нужно как-то... Им нужно как-то жить, понимаете?

- Унижая других? Хорошенькое дело.

- Меня их шутки не унижают, - улыбка вернулась на губы Манфреда. - Сначала, конечно, бесили. Когда я учился только. Знаете, они неделю меня полоскали за то, что я сесть не мог. Догадываетесь, наверное, на что мне предлагалось садиться каждый вечер, чтобы перенести эти великолепные знания на летную практику. Это раздражало... Но Освальд им запретил. И что вы думаете? Конечно же, они тут же переключились и на него тоже, и наши занятия стали причиной новых пикантных бесед. Люди всегда были такими, и всегда такими будут. Им это нужно, понимаете?

- Вы так говорите - "люди", как будто отделяете себя от них.

- А разве это не очевидно?

Манфред остановился под фонарем. Обернулся медленно, мягко. Склонил голову набок в полушутовском жесте. Улыбнулся. Все это заняло не более пары секунд, но Герману казалось, что перед ним стоит сама Вечность. Действительно, сравнивать Манфреда с другими... тем более с теми... Герман мотнул головой, снова не зная, что сказать. Манфред молча кивнул и продолжил путь. Куда он шел, не знал, наверное, и он сам.

- Они понимают, что мы разные, - продолжил Манфред через какое-то время, когда совсем стемнело. - Их шутки, остроты - все это от страха. Они боятся меня, они обожают меня, они стыдятся собственной слабости и не могут этого принять... И потому шутят. Ну и, конечно же, они очень боятся смерти. А смех, как известно, продлевает жизнь. Вы однажды поймете, что я имею в виду.

- Я думаю, что понимаю.

- Вы думаете, что понимаете, - Рихтгофен коротко бархатисто рассмеялся. - Но вы не понимаете. Когда это случится, вы вспомните мои слова.

- Но дыма без огня не бывает.

- Что, простите?

Герман разве что руками рот не заткнул, осознав, что снова брякнул глупость вслух. Манфред выглядел расслабленным, на губах все та же улыбка. Кажется, он вообще не мог существовать без нее: вот только набежит серьезное выражение, как легкая тучка на солнце, и сразу же улыбка снова упрямо возвращается, как ее ни гони. От этого его лицо часто принимало какое-то извиняющееся выражение: "простите, но все, что вы делаете - невероятно забавно", что-то вроде того. Однако это, конечно, было обманчивое впечатление. Напряжение можно было ощутить почти физически.

- Вы имеете в виду Освальда? - Манфред явно не собирался уходить от этого разговора. - Или девушку?

- Вообще-то обоих, - признался Герман. - Да и не только, были еще истории.

- Истории, истории... Я разочарую вас, Герман. Понимаете ли... Все эти слухи, все эти разговоры... Дыма без огня действительно не бывает, вот только в данном случае все это идет от обратного.

- То есть?

- Я вообще не заинтересован в отношениях с кем бы то ни было. Ну то есть, - Манфред внезапно ввинтил руку под локоть Германа и притянул того к себе, и от соприкосновения с его теплым боком мостовая под ногами закачалась. - Мне приятно общество людей, которые во мне заинтересованы. Но я не хочу тратить время... На это все. Наша жизнь невероятно коротка, и большинство людей тратят ее на сущие пустяки. Дети - вовсе не то, что нужно оставить после себя для истории. Наши дела, наш вклад в развитие этого мира - вот то, что действительно важно. Конечно, я вовсе не против семьи. Я люблю своих родителей, своих братьев, сестру, но я считаю, что их вполне достаточно для великого дела продолжения нашего блистательного рода. Мне бы хотелось вложить все свои силы в нечто другое... Мои дети вряд ли стали бы хорошим вкладом в этот мир. А вот то, что я делаю сейчас... Это намного важнее.

- Ну можно же и без детей...

Замечание вышло глуповатым, но Манфред рассмеялся совершенно беззлобно, бросив на Германа внимательный оценивающий взгляд.

- Можно, - согласился он. - Но разве в этом есть хоть какой-то смысл? Человеческая близость действительно... очень приятна. Вот сейчас мы идем с вами. Я чувствую вашу руку и тепло вашего тела. Мне с вами хорошо и легко, и вам, я уверен, тоже. Мы наслаждаемся обществом друг друга, и этим вечером. Но что будет, если мы пойдем дальше? Допустим, вы пригласите меня к себе. И я, конечно, соглашусь, потому что делать мне все равно нечего. Что ж, мы выпьем, и наутро наши тела не скажут нам спасибо. Что дальше? Потратим битый час на то, чтобы преодолеть смущение, потому что я, как уже говорил ранее, не вижу в этом смысла и потому не практиковал подобные отношения, а вы будете чувствовать себя идиотом. Если мы вдруг прорвемся через эту сомнительную прелюдию, что ждет нас дальше? Разденемся второпях, стараясь, быть может, даже не смотреть друг на друга. А после? Вы себе хорошо это представляете?

- Прекрасно представляю почти каждую ночь с тех пор, как впервые вас увидел, - честно сказал Герман.

Вообще-то он не собирался этого говорить, но Манфред настолько ошарашил его своей прямотой и обидными, почти уничижительными рассуждениями, что ему захотелось как-то на это ответить. Манфред, впрочем, совершенно не растерялся и даже не покраснел, стервец.

- Вы представляете, как часто я это слышу, Герман? - Рихтгофен игриво качнул бедром и тут же рассмеялся, сглаживая впечатление от явной издевки. - Хорошо, откровенность за откровенность. Я поясню, что я имею в виду. Мне нравится близость человека, не важно, женщина это или мужчина. Проводить время с интересной личностью, напитывать друг друга новыми впечатлениями и эмоциями, тактильность тоже очень важна, конечно, но... Понимаете ли, я уверен, что секс все портит в абсолютном большинстве случаев. Вы со стороны хоть раз это видели?

Герман видел. И сильно подозревал, что его впечатления попросту оказались более положительными, тогда как впечатления Манфреда, вероятнее всего, глубоко шокировали и травмировали его. Кто это был? Его родители? Братья? Друзья? Кто-то, кого он любил, с кем-то другим, но не с ним? Бред какой-то, невозможно предпочесть кого-то другого, это противоестественно.

- Я знаю, о чем вы думаете, ничего такого не было, можете мне поверить.

Но Герман не верил. Допустим, думал он, ты не заставал никого за этим занятием. Тогда почему вдруг решил, что это не для тебя? Потому что обниматься и дурачиться можно с кем угодно, этого тебе никто не запретит, но ты воспитан особенным образом, тебе с детства, как и мне, внушали, что есть нечто святое, нечто высшее, это надо беречь, размениваться нельзя. Почему ты вдруг решил, что с другими людьми ты определенно будешь размениваться и тратить время? Почему такое яростное отрицание самой возможности сблизиться с кем-то настолько, чтобы сбросить все маски и обнажить не только тело, но и душу? Кто предал тебя? Внезапное осознание ударило Германа посильнее кулака в живот. Он остановился настолько резко, что Манфред едва не упал, мелодраматично уткнувшись в нелепом развороте носом Герману в грудь. Глядя на его растерянное настоящее лицо сверху вниз, Герман уже знал, в чем дело.

- Освальд? Нет, это слишком очевидно. Холк? Холк.

Герман знал, что за это Манфред никогда его не простит. Вечер обещал быть довольно веселым, ни к чему не обязывающим, приятная прогулка в хорошей компании. И вдруг какой-то гад, которого даже самые отбитые десятой дорогой обходят, выворачивает тебе душу наизнанку. Грязными, все еще пахнущими пивом, руками. Манфред выдержал его взгляд. Его губы дрожали, пытаясь снова сложиться в улыбку, но сейчас это было невозможно. Само упоминание, вероятно, снова вернуло его в то ужасное состояние, когда все закончилось. Они очень боятся смерти, а смех, как известно, продлевает жизнь. Значит, ты не очень-то от них отличаешься, Манфред. Твоя улыбочка - такая же попытка защититься. Осознавая, что больше Манфред его к себе не подпустит ни за что на свете, Герман наклонился и снял губами одинокую слезинку, повисшую на густых ресницах. Манфред вздрогнул и обреченно вздохнул, закрыв глаза. Он явно хотел что-то еще сказать, но Герман не дал ему такой возможности.

Поцелуй получился соленым и, как и предсказывал Манфред, неловким. Герман дал себе зарок больше никогда не пытаться целовать плачущего человека, но сейчас не мог остановиться, цепляясь за это мгновение как мог сильно.

- Мы должны постараться, - сказал Манфред, когда его перестала колотить крупная дрожь и отпустила икота от годами сдерживаемых слез, - чтобы после этой войны не было больше войн. Иначе все это... Все напрасно. Это от меня, наверное, странно звучит...

- Нет.

- Вы хороший человек, Герман.

В тот вечер они больше не сказали друг другу никаких хоть сколько-нибудь значимых слов. Герман действительно проводил его, и в результате они действительно даже выпили, но к разговору, к важному разговору больше не возвращались. Манфред быстро пришел в себя, улыбка снова к нему вернулась, и даже в глазах его не найти было отголоска боли, которую он все это время носил в себе. В какой-то момент Герман подумал, что все же мог бы воспользоваться своим шансом. Манфред уснул в кресле, поджав под себя ноги, и выглядел невероятно соблазнительно. И беззащитно. Но Герман действительно был хорошим человеком. И то, что произошло между ними в этот вечер, оценил для себя дороже, чем невероятное, но кратковременное удовольствие, после которого любые воспоминания об этом разговоре стали бы неразрывно связаны с подлостью.

Спустя много лет Герман решил для себя, что нечто важное он все же сделал. Стоя на пороге смерти, которую он выбрал для себя сам, он о многом жалел. Но только не о том вечере. И, конечно же, не о том, что теперь великих войн действительно, кажется, все же не будет. А значит - все это... Не напрасно.

---

Желания вести дневник у меня пока нет.

---

[21]

Прости прощай, мой милый друг,
Твоя любовь всегда с тобой.
Конец войне, войне капут,
Auf Wiedersehen, mein lieber freund ©

---

Никого не будет в доме,
Кроме сумерек богов.
Я уткнусь в твои ладони,
Их избавив от оков.
Я поставлю чашу с ядом
За истоптанный порог.
Так житейски, безобрядно
Начинался Рагнанек.