Компромисс

[[Золотце Колчака]]

Это Колчак/Керенский, рейтинг, последний драббл в году и причина, по которой я могу однажды уехать в морг. Просто оставлю его здесь.

Колчак производил на Керенского смешанное впечатление, как, впрочем, и на многих других. Невозможно было не признавать его безусловный авторитет, заслуженный настоящим делом, в отличие от многих других командующих. Невозможно было и серьезно подозревать его в чем бы то ни было неблаговидном, хоть такие слухи и распространялись с удивительной скоростью. Невозможно было, впрочем, и игнорировать тот факт, что Колчак был совершенно несносным человеком.

Александр Федорович обвел взглядом разномастную толпу людей, большая часть которых все еще жадно ловила каждое его слово. И в первом ряду - этот человек. Стоит, на голову, а то и на полторы ниже остальных, сложив руки на груди. Голова наклонена по-птичьи, отчего мощный нос приобретает окончательное сходство с клювом. Тонкие губы, и без того имеющие вечно недовольный изгиб, скривились в явно неодобрительной гримасе. И, несмотря на довольно субтильное телосложение, этот человек почему-то кажется единственной силой, с которой следует считаться. Которую следует привлечь на свою сторону.

То, что Колчак от него ускользает, Александр Федорович ощущал безошибочно. Однако удовлетворить его безумные требования он не мог и не умел. О каком безусловном подчинении может идти речь, когда мы только что отказались от рабского положения воинов любых частей, которые прежде должны были безропотно сносить унижения, коим их щедро подвергали офицеры? О каких боевых операциях, на осуществление которых нужны дикие суммы, каковых не было и у Императора, может идти речь сейчас, когда реки человеческие бурлят, не зная пока, куда излить свой бушующий поток энергии? Надо было искать компромисс, и до поры Керенскому это неплохо удавалось. Однако же спустя некоторое время он вынужден был с неудовольствием признать, что их с Колчаком отношения были куда более удобными и взаимовыгодными до того, как он взвалил на себя должность военного и морского министра, надеясь тем самым сблизиться в достаточной степени, чтобы иметь полное представление о том, что происходит на флотах и представлять помощь, в которой Колчак нуждался.

Вот и теперь ситуация сложилась таким образом, что надо было срочно что-то решать, тянуть дальше было уже невозможно. Не уведомив никого должным образом, Колчак, которому надоело "сносить унижения", уселся в первый же поезд и примчался требовать удовлетворения очередных невыполнимых требований. С другой стороны, не было человека, которым можно было бы его заменить. Александр Федорович понимал, что отставка Колчака даже при полной поддержке его собственного флота (что было невозможно представить) нанесет непоправимый урон всему. Представлять последствия этого урона Керенский не мог и не хотел. Поэтому ему приходилось тянуть время до неизбежной поездки, которую он пообещал, лишь бы Колчак не разбил ему голову ближайшим канделябром: такое от него вполне можно было ожидать...

Александр Федорович поймал мрачный взгляд почти черных глаз и поперхнулся фразой, финал которой начисто стерся из его памяти. В этом взгляде было все: тщательно сдерживаемое бешенство, разочарование и какой-то необъяснимый голод, объяснения которому Керенский не находил. Потянувшись за стаканом воды, он глядел, как завороженный, в эти жуткие черные глаза, которые следили за ним неотступно. Под коленями отчего-то сделалось шатко, в ушах знакомо зашумело. Вот еще чего не хватало! Грохнуться на глазах у этого... Александр Федорович промокнул покрывшийся испариной лоб и без того уже влажным платком, сделал глоток воды, отдававшей какой-то гнилью, попытался продолжить свою мысль, финала которой ожидали пока еще заинтересованные им люди, но сила окончательно ушла из ног. Ощущалось это так, будто мир под ним внезапно взбрыкнул, решив поменять землю и небо местами. Александр Федорович не беспокоился относительно возможных травм при падении с высоты, так как знал, что его в любом случае поймают. Не ожидал только, что поймает этот.

Оказавшись в стальном захвате чьих-то сильных рук, Александр Федорович поймал себя на мысли, что ему в таком положении куда как уютнее и спокойнее, чем на подобии трибуны. Вот бы и оставаться так, немного бы хоть поспать...

- Хватит, - Колчак говорил отрывисто и зло, отчего перепугался почему-то не только Керенский, но и те, кому не посчастливилось стоять в этот момент рядом. - Едем.

- Куда? - слабо поинтересовался Александр Федорович, мир которого еще не до конца обрел четкость линий, и единственное, что он видел - злое, будто высеченное из мрамора лицо Колчака, который держал его крепко, но старался на него не смотреть.

- Куда я скажу.

Спорить с ним было бессмысленно и опасно для жизни. Это было очевидно всякому, кто хоть раз с ним встречался, поэтому Александр Федорович безропотно позволил отнести себя к авто, которое, очевидно, давно уже их ожидало. Водитель, во всяком случае, был Керенскому незнаком. Оказавшись на заднем сидении, он полагал беспечно, что Колчак усядется спереди, но не тут-то было. Авто уже вовсю стремилось прочь, преодолев, наверное, немалое расстояние, а Александр Федорович все таращился на птичий нос и упрямо поджатые губы колчаковского лица, расположенного прямо над ним. Колени у Колчака были такими же твердыми и острыми, как и он сам: складывалось впечатление, будто голова Александра Федоровича лежит не на другом живом существе, а на чем-то искусственном, бездушном, холодном. Впрочем, тошнота и головокружение понемногу отступали, а боль в затылочной части так и не появилась. Твердо-то оно твердо, зато на удивление удобно.

- Вынужден заметить вам, что вы законченный идиот, - достаточно тихо, чтобы слова эти не долетели до слуха водителя, проговорил Колчак, все еще глядя куда угодно, но только не на Александра Федоровича. - Всякий раз, встречаясь с вами, убеждаюсь в этом. И, хоть это мне прекрасно известно, вам все равно удается меня удивить, всякий раз усугубляя свое идиотство и доводя его до абсурда.

Александр Федорович хотел, было, оскорбиться, но вместо этого почему-то улыбнулся, представив на мгновение, что таким образом Колчак проявляет свою заботу, а не негодование. Мысль эта была настолько забавной, что он едва не рассмеялся, и сдержался только потому, что вовремя наткнулся на раздраженный взгляд, которым его, наконец, удостоили.

- Ну и куда же в таком случае, скажите на милость, вы меня тащите как Кощей царевну? - иронично поинтересовался Керенский, которому становилось уже значительно лучше, а значит, возвращалось и красноречие.

- Уж явно не в свою постель, - Колчак поморщился, отчего его сходство со сказочным персонажем стало еще более заметным.

- Очень жаль, - Александр Федорович не знал, зачем и почему говорит это, усугубляя и без того очевидное колчаковское раздражение, которое могло вылиться во что угодно, включая даже физические увечья.

- Очень жаль, что вы в действительности не уродились царевной, вам куда больше пошла бы и юбка, и все, что к ней прилагается.

- А из вас вышла бы прекрасная старуха, знаете, злобная такая, ведьма какая-нибудь, - Александр Федорович поморгал, окончательно приходя в себя и сделал попытку подняться, но жесткая ладонь неожиданно сильно уперлась в грудь, заставляя опуститься обратно на колени. - Что вы все меня трогаете, право слово?

- Я бы предпочел этого не делать, но настоятельно рекомендую вам оставаться в этом положении и впредь. Во-первых, я не имею никакого желания снова нести вас на руках. Во-вторых, мне бы крайне не хотелось, чтобы нас видели вместе. Сегодня.

Финальное уточнение, очевидно, должно было смягчить общий смысл высказывания, и Александр Федорович искренне удивился, но предпочел не демонстрировать этого. На его памяти это был первый случай, когда Колчака в действительности беспокоило, как будут восприняты его слова. В этом должен был быть какой-то смысл. Наиболее вероятным Александр Федорович считал то, что Колчаку от него что-то очень нужно, потому он и принуждает вести себя относительно вежливо. Смирившись со своей судьбой, которая в любом случае была лучше того, что ждало его по собственному расписанию, Керенский принялся анализировать собственные ощущения и глазеть на Колчака: когда еще представится такой случай, а полученные сведения могут быть весьма полезны потомкам.

Неудобно, наверное, было держать чью-то голову на собственных коленях так долго. Еще и авто то и дело подскакивало на кочках и колдобинах. Колчак, впрочем, неудобства не выказывал, да и вообще выглядел на удивление расслабленным. Александр Федорович знал уже, что его лицо в принципе всегда выглядит злобно и жутко, такая уж у него конституция, потому ему удалось, сосредоточившись, разглядеть мельчайшие признаки, указывавшие на истинное колчаковское настроение. Несмотря на довольно хлесткие фразы, он, очевидно, находился в приподнятом настроении. Об этом могли свидетельствовать подрагивающие уголки губ, которые при беглом взгляде выглядели угрюмо поджатыми, но на самом деле просто имели такую форму и необычный изгиб. В уголках глаз собралась паутинка морщинок, и можно было бы сказать, что Колчак щурится на солнце, если б оно не светило ему в спину. Крылья мощного носа едва заметно подрагивали. Очевидно, этот удивительный человек был весьма доволен собой, и всячески старался сдержать улыбку, которая не собиралась сдаваться и совершала предательские набеги на его лицо. Открытие это поразило Александра Федоровича, потому как он многое слышал о колчаковской улыбке, но никогда своими глазами ее не видел. Время для этого было совершенно не подходящее.

- И все же, не могли бы вы сообщить мне, куда мы едем?

- Не могли бы вы помолчать? Недолго уже осталось.

- Из ваших уст это звучит как некролог.

- Еще одно слово - так и будет.

- Сперва вы меня похитили, теперь вы мне угрожаете, по-вашему, это хорошая тактика?

- По-моему, это лучшее, чего вы заслуживаете, - Александру Федоровичу показалось, что Колчак фыркнул, замаскировав это небольшим приступом кашля. - По-вашему, существует множество мест, куда я могу вас отвезти? Вы себе льстите. Впрочем, как и всегда.

- Вы злой человек.

- Добрые люди, Александр Федорович, не выигрывают сражений, - неожиданно жестко ответил Колчак, подкрепив свои слова внимательным взглядом. - И революций они тоже не совершают.

- Это неправда, - Керенский улыбнулся и намеренно завозился, устраиваясь поудобнее, чтобы причинить похитителю побольше неудобств. - Революции совершаются исключительно из человеколюбия.

- Бросьте, - Колчак снова поджал губы, и на сей раз об улыбке действительно не могло быть и речи. - Человеколюбие мало вяжется со зверствами, которые творит обезумевшая от безнаказанности толпа. Для вас безразлично, что мы делаем, и чего мы не делаем, вам надобно теперь уничтожить само воспоминание обо всем, что связано с Империей, а это невозможно, потому как она неотделима от страны, которую вы пытаетесь построить, понимаете вы это, добрый человек? Я устал смотреть, как измываются над трупами честных, надежных людей, которых я лично знал. Устал ждать, когда и в мою спину упрется штык человека, которому безразличны мои чувства к Родине, безразлично мое человеколюбие, о котором вы упоминаете не к месту, которому безразличен я сам и мое наследие, а смысл для него имеет лишь то, что я стал тем, кто я есть, еще при Императоре. А значит, я должен быть уничтожен.

Александру Федоровичу нечего было ответить на это. Во всяком случае, сразу. Он лежал теперь на колчаковских коленях молча, внимательно осматривая его сумрачное лицо, жадно поглощая мельчайшие движение мышц, чтобы понять, о чем в действительности думает этот человек и чего от него ожидает. Легкая ни к чему не обязывающая перепалка неожиданно обрела глубину, к которой Керенский не был готов. Очевидно, мысли эти мучали Колчака довольно давно. Он выплюнул их теперь с горечью, будто яду хлебнул. Александр Федорович вынужден был признать внутренне, что кое в чем он действительно был прав. Но сделать с этим ничего действительно было невозможно.

- Я хочу уехать, - признался Колчак, для которого эти слова, вероятно, имели наибольшее значение и потому дались с очевидным трудом. - Куда угодно. Очевидно, что продолжать войну вы не в состоянии, а я не могу гарантировать подчинения со стороны тех, кому не могу больше доверять.

- Давайте поговорим об этом в более подходящем месте, Александр Васильевич, - Керенский на сей раз боялся шевелиться, но на очередном ухабе голова его подскочила и хлопнулась обратно так, что оказалась теперь уже не столько на коленях, сколько на бедрах, а кончик носа и вовсе уперся в пряжку ремня, что было совсем уж неприлично. - Мне весьма трудно отвечать вам в таком положении.

- Тем не менее, я нахожу его для вас весьма естественным.

Александр Федорович ощутил как вспыхнул румянец на щеках и кончиках ушей. С одной стороны, такое оскорбление сносить было никак нельзя. С другой стороны, очередная перепалка, безусловно, привела бы к необходимости отвечать на новые неудобные заявления, чего Колчак, скорее всего, и добивался, устав получать бессвязные отписки. Надо было как-то отреагировать. Очевидно, красноречием эту ситуацию не решить, если только придерживаться правил, установленных в приличном обществе. Александр Федорович вспомнил, как действовал в юности, когда оскорбления подобного рода звучали значительно чаще. Надо было не отбиваться от сальной шутки, а углубить ее, довести до абсурда, направив ее, тем самым, против того, кто ее и озвучил. Поэтому Александр Федорович намеренно повел плечом, будто ласкаясь, подцепил кончиками пальцев ремень, незначительно его оттянув, будто бы случайно коснулся костяшками живота, с удовольствием ощущая, как напряглись в ответ мышцы.

- Действительно? - задумчиво протянул он. - Так бы сразу и сказали, незачем было выдумывать все это, глядишь, многих ошибок удалось бы избежать...

- В вашем случае единственным способом избежать ошибок было бы изжить вас еще в утробе матери ржавой спицей, - Колчак явно ощущал себя не так уверенно, как раньше, отчего и без того не слишком учтивая речь приобрела совершенно оскорбительные оттенки, но теперь это Александра Федоровича лишь подстегивало и в некотором смысле забавляло.

- Случись это, мы с вами не встретились бы, не так ли?

Завершая ответный удар, Александр Федорович поднял руку и коснулся кончиками пальцев дернувшейся в нервном тике щеки, которая оказалась неожиданно мягкой и прохладной, несмотря на палящий зной. Темные глаза на мгновение отразили искреннее замешательство, почти панику, но быстро приняли свое обыкновенное колкое выражение. Тонкие губы дрогнули, не зная, изрыгнуть им очередной поток оскорблений или улыбнуться. Прижимаясь щекой к напряженному бедру, Александр Федорович предвкушал свой триумф и хотел уже наставительно произнести небольшую речь относительно ответственности за оскорбления, и потому был немало удивлен, когда холодная жесткая ладонь перехватила его руку и поднесла к губам. Поцелуй едва ощущался, но он определенно был. Хуже того, он не был невинным, каковой можно было впоследствии списать на такую же шутку или колкость. Он был весьма недвусмысленным, и в очередной раз за этот сумасшедший день Александр Федорович не знал, что на это ответить. За ласковым прикосновением мягких губ последовал довольно чувствительный укус, а затем одновременно игривое и нежное прикосновение языка.

Безусловно, Керенский имел дело с мужчинами, однако не с такими. Обычно все было более, чем понятно и сопровождалось обоюдной приязнью, которая впоследствии перетекала либо в относительно длительные отношения, либо в приятную дружбу. В такой ситуации он оказывался впервые. Холодные пальцы скользнули по кисти, и от этого невесомого прикосновения Александр Федорович невольно вздрогнул. Щеки горели пуще прежнего, но это было еще полбеды. Хуже всего было то, что неожиданная ласка отзывалась знакомым томлением в груди, плавно стекающим вниз живота и отзывающимся вполне естественной реакцией мужского организма. Лежа на спине, скрыть это было невозможно. Сам Колчак, между тем, оставался неприступной ледяной глыбой, и его недвусмысленный интерес можно было предположить лишь по этим игривым то ли поцелуям, то ли укусам. Впрочем, с него самого сталось бы отплатить Александру Федоровичу той же монетой, чтобы всласть поглумиться внутри над его несдержанностью и по-женски яркой чувствительностью. Тем временем свободная прежде ладонь Колчака опустилась на живот, мягко надавила, будто напоминая оставаться в том же положении, скользнула с нажимом к груди, опустилась ниже, целомудренно обогнула место, в котором ткань брюк особенно натянулась, прошлась ласкающим движением по бедру, в то время как зубы и язык продолжали повергать Александра Федоровича в замешательство, попеременно касаясь каждого пальца. В голове снова опасно зашумело, но на сей раз это ощущение было приятным. Короткий поцелуй в центр ладони завершил изысканное издевательство, и рука Александра Федоровича замерла в воздухе. Колчак больше не держал ее, но и просто опустить ее было теперь невозможно. Настойчивые прикосновения закончились так же внезапно, как и начались, но теперь Александру Федоровичу хотелось продлить их безотносительно шутки, имела она место в данном случае или нет - ему было уже безразлично. Он хотел, было, что-то сказать, но Колчак молча мотнул головой, а авто ощутимо сбросило ход. Очевидно, они приближались к месту назначения. Пришлось подчиниться и уронить руку на грудь, запоздало беспокоясь, что из всего произошедшего можно было разглядеть с улицы, а что - с водительского места.

- Вам лучше бы привести себя в порядок, - тихо, но значительно проговорил Колчак, заставив Александра Федоровича покраснеть еще сильнее, хотя это и представлялось ему самому практически невозможным. - Через пару минут вас снова будут окружать люди.

- Я не могу влиять на это, - Керенский отвернулся, не желая демонстрировать очевидное смущение и замешательство.

- Вы в принципе ни на что не можете влиять, это мне известно.

- Как вы можете? - взвился Александр Федорович, резко сев и саданув при этом лбом по колчаковскому подбородку, от чего сам же и получил значительно больший урон, так как Колчак лишь цыкнул на эту выходку. - Творить такое, а потом оскорблять!

- Я просто констатирую факты. Сядьте уже нормально, раз больше не падаете в обморок. Почти приехали.

Александр Федорович огляделся. Очевидно, подъезжали к вокзалу. Следовало догадаться, Колчак давно пытался любыми способами вывезти его в Севастополь, будто бы это что-то могло изменить. Керенский вздохнул и принял относительно вертикальное положение, стараясь не касаться Колчака ни плечом, ни коленом, однако первый же ухаб уничтожил все его старания. От весьма естественного и практически невинного прикосновения его снова бросило в жар: очередная пренеприятнейшая особенность его тела, которое на все реагировало преувеличенно ярко. В постели это, безусловно, было приятно, но в промежуточной стадии доставляло значительные неудобства.

Из авто Колчак выбрался первым, продемонстрировав ловкость и гибкость, какую ему следовало бы проявлять в кабинетных баталиях. От предложенной руки Керенский отказался, стремясь свести контакт к производственному минимуму и надеясь только, что в поезде с ними будет кто-нибудь еще. Надеждам его, впрочем, не было суждено оправдаться. Пейзаж поплыл за окном, а в купе так никто и не появился.

- Нам предстоит продуктивная поездка, - Колчак выложил на стол какие-то бумаги, которые, очевидно, и собирался обсудить, если только можно назвать обсуждением беспрерывный зудеж относительно невыполнимых проектов. - Вы голодны? Если да, лучше уладить это сейчас, потом у нас не будет на это времени. До приезда необходимо достичь принципиального соглашения по множеству вопросов, в противном случае...

- Вы действительно можете вот так просто говорить о каких-то глупостях после... всего? - Керенский чувствовал себя практически оскорбленным, тем более, что весь вид Колчака говорил о собранности и деловой напряженности: во всем его облике не находилось и малейшего следа недавней заинтересованности.

- Я удивлен тем, что именно вы называете глупостями, Александр Федорович, - серьезно ответил Колчак. - Ваша беспечность - не новость для меня, однако ваши приоритеты...

- Это не мои приоритеты, это приоритеты любого нормального человека!

Колчак помолчал и окинул Керенского внимательным заинтересованным взглядом. Очевидно, до этого момента он как-то по-своему понимал все, что между ними происходило, и теперь вынужден был заняться некоторой переоценкой ситуации.

- Признаться, вы продолжаете меня удивлять, - все еще размышляя, он обошел Александра Федоровича и спокойно опустился на сидение, сложив руки на коленях. - Должны же быть у вас хоть какие-то принципы.

- Это мне говорит человек, который... который...

- Ну-ну, Александр Федорович, который что?

Улыбка Колчака обыкновенно преображала его сумрачное лицо, делая похожим на человека, но на сей раз она вышла больше похожей на звериный оскал, который не предвещал ничего хорошего и, сказать по чести, унижал еще больше необходимости озвучить очевидное вслух.

- Который буквально лизал мне руки, как пес, - мстительно заявил Керенский, - и ему явно это нравилось.

- Не лизал, а кусал, - совершенно спокойно поправил Колчак. - И как это вы сообразили, что мне нравится, а что нет? Это у вас, простите, и душа, и штаны нараспашку, о себе того же сказать не могу.

Александр Федорович густо покраснел в который раз за этот день, осознавая, что мерзавец снова прав. Лежа у него на коленях, Керенский должен был ощутить недвусмысленный признак заинтересованности в продолжении, но не ощутил. Либо Колчак действительно отличался нечеловеческим самоконтролем, либо отброшенная за ненадобностью догадка была верна, и он просто играл с ним, не давая поставить себя в идиотское положение. Если так, победа оставалась за ним.

- Как же вы зависите от человеческого обожания, - с явным удовольствием констатировал Колчак, медленно расстегивая китель, что выглядело невероятно порочно, но все еще могло быть напрямую связано с духотой в купе, а не с чем-то еще. - Вам обязательно надо знать, что от вас все без ума, что вас не просто любят, а вожделеют. Сталкиваясь с противоположным мнением, вы буквально теряете почву под ногами. Как же вас угораздило с таким характером пойти в революцию? Путь революционера устлан далеко не розами. Чаще всего, это путь на Голгофу. Впрочем, какой из вас революционер... Вы такой же приспособленец, как и я. Только я вынужден мириться с вами потому, что ожидаю от вас определенных действий. В частности - адекватной реакции на мои требования, чтобы я мог продолжать войну. Чтобы я мог принести победу, которую вы впоследствии использовали бы в свою пользу. Мои мотивы мне совершенно ясны. Ваши же мотивы вызывают во мне... недоумение. Неужто все, чего вы хотите - это чтобы вас любило как можно больше народу? Так не бывает ведь, Александр Федорович. Все ваши прекрасные слова ничего больше не значат, и люди начинают это понимать. Знаете, чем обернется их вчерашняя любовь? Ненавистью.

- Ваши слова звучат так, будто вы меня ненавидите, - это бы его не удивило, но слышать все это было крайне неприятно, в особенности в совокупности со всем, что этому разговору предшествовало.

- Вы мне глубоко отвратительны, - Колчак взглянул на него прямо и хлестко, после чего принялся за рубашку, но передумал и обошелся двумя верхними пуговицами. - Вы - ничтожество и пустобрех, и ведете себя как экзальтированная гимназистка. Но, к счастью, для того, чтобы трахаться, любить не обязательно. Идите сюда.

- Что? - Александр Федорович окончательно потерял нить разговора и понимал теперь только, что его смешали с грязью, но вроде бы не до конца. - Вы действительно полагаете, что после всего, что вы наговорили, я...

Деликатным Колчака нельзя было назвать ни в коем случае. Об этом Керенский подумал уже на его коленях, морщась от боли в отбитой острыми коленями заднице.

- Очевидно, что сейчас ваши мысли заняты совершенно не тем, что нужно мне, - прикосновение тыльной стороны ладони к щеке отозвалось сладкой дрожью во всем теле. - Следовательно, необходим компромисс. Возможно, получив желаемое, вы будете более открыты для продуктивного диалога. Раздевайтесь.

Александр Федорович хотел возразить, но почему-то не смог этого сделать. Взгляд почти черных глаз гипнотизировал его и заставлял подчиниться. Хуже того - ему нравилось подчиняться этому человеку. Раздеться пришлось полностью, хоть Александр Федорович и предпочитал обычно оставлять некоторую недосказанность. Сам мучитель продолжал сидеть в том же виде, избавившись только от кителя, в котором действительно было бы слишком жарко.

- Садитесь, - мерзавец похлопал себя по коленям, слегка разводя их в стороны, отчего поза Александра Федоровича приобрела еще более откровенный вид. - У вас есть уникальная возможность получить от меня именно то, что вам хочется. Продемонстрирую вам, как работает диалог двух адекватных людей. Вы скажете мне, что вы хотите, чтобы я для вас сделал, а я обещаю это исполнить. Это знание, закрепленное положительным опытом, пригодится вам чуть позже, когда мы вернемся к обсуждению действительно важных вопросов.

- Как вы задрали меня со своими важными вопросами, - от выражения превосходства на этом лице в сочетании с заинтересованным блеском в глазах возбуждение разливалось по всему телу теплыми волнами, но окончательно расцвести ему мешала отстраненная холодность Колчака, которую он будто бы специально демонстрировал. - Хочу, чтобы вы перестали об этом упоминать и занялись, наконец, делом.

- Вы даже желания не можете сформулировать правильно, - с видимым удовольствием отреагировал Колчак, наклоняясь к шее Керенского и оставляя на ней пару почти невинных поцелуев. - Оставить бы вас в таком виде да пойти чай пить, вот вы бы знали цену словам.

- Если вы и жену свою, простите, исключительно диалогами удовлетворяете, могу понять, почему в результате вы выбрали женщину, которой вполне достает ваших пространных писем. Когда у вас с ней дело до постели дойдет, что делать будете? Вас научить?

Вопреки ожиданиям, Колчак на это только рассмеялся. Смех у него оказался приятный, низкий и бархатный, и от этого звука по рукам пробежали мурашки, а член дрогнул, напоминая о своем существовании. Наклонившись, Колчак аккуратно прикусил мочку его уха, отчего Александр Федорович зажмурился и сдержанно выдохнул сквозь зубы, потому как на смену укусам, как обычно, пришел язык. Жаркое дыхание щекотало шею, прохладные руки мягко ласкали бока и бедра, язык очерчивал контур ушной раковины, но во всем этом Керенский не ощущал главного: того, что обыкновенно возбуждало его сильнее всего остального. Ответной страсти.

- На что еще вы согласны пойти, лишь бы получить желаемое? - недовольно поинтересовался Александр Федорович. - Вам ни к чему так унижаться.

- Отвратительная ваша привычка всех судить по себе, Александр Федорович, до добра не доведет, - Колчак неожиданно ласково коснулся носом его щеки, потерся, аккуратно прикусил нижнюю губу и щекотно фыркнул в шею, опустив голову. - Будучи довольно открытой проституткой, вы всех видите подобными себе. Я не привык... демонстрировать некоторые вещи так бесстыдно, как это делаете вы.

- Но именно этим вы, судя по всему, и наслаждаетесь. Не вижу ничего плохого в том, чтобы быть чуть более открытым, раз уж мы оказались в такой ситуации.

- Возможно, вам удастся заинтересовать меня в достаточной степени, чтобы я так и поступил, - Колчак отстранился и окинул его внимательным жарким взглядом. - Вы... очень красивый человек, но это вы, безусловно, и без меня знаете.

Александр Федорович покраснел бы, если бы вся кровь не прилила к члену. Вопреки ожиданиям Колчака, таких слов ему раньше не говорили. Его называли по-разному, и всякий раз ласково, но подчеркивать его красоту почему-то не считали нужным. Возможно, она имела для этих людей вторичное значение, возможно - они не замечали ее вовсе. То, что Колчак заговорил теперь именно об этом, выдавало, что эта мысль пришла ему в голову не сейчас и даже не сегодня. Учитывая тот факт, что из них двоих именно Керенский сидел теперь с бесстыдно разведенными ногами и стоячим членом, самого себя красивым Колчак не считал, предпочтя демонстрировать другие свои качества. Это можно было использовать, но не сразу.

Вместо ответа Александр Федорович обвил шею Колчака руками, привлекая это мраморное изваяние к себе. Поцелуй вышел смазанным, потому как тот, очевидно, этого не ожидал. Однако им удалось быстро сориентироваться. Прохладные ладони скользнули под задницу, поддерживая и ласково массируя. Александр Федорович отбился от этих прикосновений одной рукой, второй продолжая цепляться за острое твердое плечо. Устроившись поудобнее, он мягко повел бедрами, с удовлетворением глотая сдержанный стон и ощущая, наконец, красноречивое движение в колчаковских брюках. Поцелуй углубился, став более рваным и в какой-то степени надрывным. Отвоевав превосходство, Александр Федорович не собирался так быстро его упускать. Теперь настала его очередь зарываться носом в шею, проводить кончиком языка по трепещущей жилке, нарочито болезненно прикусывать мочку уха, спускаться мелкими поцелуями вдоль шеи к ключицам, наслаждаясь сбившимся судорожным дыханием и хрипловатыми стонами на грани слышимости. Однако диспозиция резко сменилась, стоило ему коснуться пуговицы рубашки.

В какое-то неопределимое мгновение он оказался снова на достаточном расстоянии, удерживаемый стальной хваткой Колчака. В голове шумело, в глазах двоилось, и Александр Федорович не очень понимал, что вообще происходит, и почему все это прекратилось, ведь было же так хорошо. Колчак глядел на него привычным тяжелым взглядом, но был растрепан и дышал тяжело. На бледных острых скулах алели два ярких пятна, которые могли означать либо крайнее возбуждение, либо крайнее бешенство. Когда Колчак набросился на него, кусая местечко, где шея переходит в плечо, до искр из глаз, Александр Федорович пришел к выводу, что страсть для него мало отличалась от бешенства. Впрочем, это было даже пикантно: все предыдущие партнеры буквально пылинки с него сдували, и ничего подобного раньше не происходило вовсе. Это был увлекательный и, безусловно, возбуждающий опыт.

Согнувшись, Колчак коснулся языком попеременно обоих сосков, и Александр Федорович зажмурился, надеясь замаскировать эффект, который такая ласка на него неизменно оказывала. Эта особенность его тела в былые времена причинила ему немало проблем, но и удовольствий впоследствии доставила немало. Бывало ему достаточно было этой простой ласки, чтобы кончить, причем дополнительная стимуляция для этого могла и не потребоваться. Сейчас напряжение достигло своего пика, и от настойчивых прикосновений языка к соскам Александр Федорович ощутил, что может вот-вот взорваться. Вряд ли Колчак рассчитывал именно на это, однако же эффект таких ласк от его внимания не ускользнул. Мягкие прикосновения губ чередовались с игривыми покусываниями и настойчивыми ласками, отчего Александр Федорович разомлел настолько, что не мог даже предупредить, чем это все грозит. Наслаждение накрыло его внезапно. Долго игнорируемое напряжение ожидаемо сдалось под натиском уверенных губ, подарив долгожданное освобождение и расслабленность. Александр Федорович упал бы навзничь, если бы крепкие руки Колчака не подхватили его и не прижали к твердому телу.

- Первый раз встречаю такого чувствительного человека, - задумчиво проговорил он.

- У вас богатый опыт? - поинтересовался Керенский, вернув себе способность говорить. - Рубашку теперь придется снять, как бы вы ни сопротивлялись.

- Ничего подобного, накину сверху китель, у себя сменю.

- Я хочу, чтобы вы сняли рубашку. Вы обещали сделать то, о чем я попрошу.

- И вы попросили не упоминать о бумагах, как видите, я о них и не упоминаю.

- Вы прекрасно знаете, что это не считается, - Александр Федорович быстро приходил в себя, аккуратно подбираясь к пуговицам. - Не думаю, что вы скрываете под ней нечто такое, что повергнет меня в большее омерзение, чем ваша самоуверенная рожа.

- Это плохая идея, но я вынужден признать вашу правоту.

Колчак отстранился, позволяя расправиться с пуговицами без помех, и уставился в окно, очевидно, временно утратив нужное настроение. Что ж, это было поправимо. Справившись с пуговицами, Александр Федорович медленно спустил рубашку с плеч, не спеша снимать ее полностью, чтобы не травмировать Колчака еще больше. Вместо этого он покрыл нежными вдумчивыми поцелуями сначала шею, а затем оба острых плеча, отчего по всему колчаковскому телу прошла ощутимая дрожь. Скользнув ладонями по худощавому торсу, Александр Федорович нащупал несколько шрамов, один из которых показался ему довольно опасным. Желание сорвать рубашку и удовлетворить свое любопытство сжигало его, но такое поведение однозначно испортило бы все, поэтому от него пришлось отказаться. Вместо этого Александр Федорович коснулся губами колчаковского подбородка, провел языком по шее, спустился ласковыми поцелуями к груди и понял, что согнуться еще больше просто не в состоянии. Соскользнув с острых коленей, он, наконец, снял рубашку с задумчивого Колчака, но не стал удовлетворять свое любопытство, а опустился на колени и припал губами к впалому животу. Эта нехитрая ласка вырвала такой сладкий стон, что Александр Федорович чуть было не грохнулся с перепугу на задницу. От Колчака таких звуков ожидать было явно невозможно. Тем не менее, это совершенно точно был он. Керенский нерешительно поднял взгляд, с нажимом проводя ладонями по худым бокам с хорошо ощутимыми ребрами. Колчак выгнулся под его руками, зажмурился и зашипел, закусив губу до крови. И этот человек говорил о чувствительности!

Нашелся и недавно обнаруженный шрам, пересекавший бок от ребра почти до паха. Край его уходил за спину, говоря о том, что болеть это все должно было в свое время адски. Александр Федорович в безотчетном порыве припал к шраму губами, обводя его контуры языком так, чтобы не касаться самого шрама, но прекрасно зная, что кожа в опасной близости от него наиболее чувствительна. Холодные пальцы зарылись в его волосы, но не оттолкнули. Ободренный, Керенский продолжил свое исследование ледяной скульптуры, в которой, кажется, начало что-то пробуждаться. Во всяком случае, в нужном месте ткань брюк бугрилась весьма многообещающим образом. Не без труда разобравшись с пряжкой и прочей гадостью, Александр Федорович мягко стянул брюки вместе с исподним с худых ног и снова припал губами к животу, обхватив колчаковский член пальцами и ощущая, как пробуждается его собственный.

- Вы не обязаны это делать, - только что сходивший с ума от наслаждения Колчак уставился на него прежним внимательным взглядом, в котором тепла было лишь на полградуса больше, чем обычно.

- Не обязан, - согласился Александр Федорович. - Но хочу.

На самом деле он редко оказывал партнерам подобную услугу, однако ситуация явно не вписывалась в его обыкновенные привычки. Он подозревал, конечно, что сосет не очень умело, но рваное дыхание и хриплые стоны говорили о том, что этого вполне достаточно. Лаская самого себя рукой, Александр Федорович теперь внимательно контролировал собственное возбуждение, чтобы снова не кончить раньше. Мелкая дрожь колчаковских бедер, говорила о том, что он к этому достаточно близок, однако заканчивать все так быстро он явно не собирался. Мощный рывок поднял Керенского с пола и бросил на стол с такой силой, что из глаз посыпались искры. Проморгавшись, он осознал внезапно, что видит собственные колени на уровне лица. Извернувшись немыслимым образом, Александр Федорович попытался найти Колчака. Тот обнаружился между ног с видом мечтательным и несколько отрешенным.

- Что вы там делаете? - язвительно поинтересовался Керенский. - Насколько я помню, у меня там все точно так же, как и у вас.

- Не могу судить, - совершенно серьезно ответил Колчак, - не припомню, чтоб я изучал собственную задницу. А вот ваша... Кажется мне... Очаровательной.

- Очаровательной?! Боже, да вы романтик.

- Да.

Александр Федорович слышал множество комплиментов в своей жизни, но такого припомнить не мог. Прикосновение языка оказалось настолько неожиданным, что он едва не свалился со стола: удержала только стальная хватка тонких цепких рук. Такого с ним раньше тоже никто не делал. Кончик языка порхал по ягодицам, внутренней стороне бедер, ласково касался яичек, кружил по контуру ануса, то усиливая нажим, то вроде бы исчезая вовсе. Александр Федорович не смел касаться руками собственного члена, опасаясь, что в сочетании с такими ласками кончит почти мгновенно. Все тело била мелкая дрожь, но единственное, что он чувствовал в полной мере - всесжигающее желание, бороться с которым не было никаких сил. Наконец, язык проник внутрь, и сделал это настолько естественно, что Александр Федорович сперва не сообразил, что в точности произошло. Лишь когда язык покинул его тело, он ощутил неожиданную пустоту и призвал на помощь все свое самообладание, чтобы не заскулить. Мелкие чувственные поцелуи покрыли член от основания до головки, прежде чем тонкие губы сомкнулись вокруг него с неожиданным изяществом. На смену языку тем временем пришли тонкие пальцы, которые в сочетании с горячим влажным ртом грозили стать еще одной причиной скорейшего обморока.

- Я не могу, - едва дыша, признался Александр Федорович. - Это слишком...

- Все вы можете, - возразил Колчак, специально для этого оторвавшись от члена. - Вы удивитесь, на что вы способны, стоит только захотеть.

В подтверждение своих слов он слегка развел пальцы и спустился влажной дорожкой поцелуев от члена к заднице. Язык и пальцы и по отдельности-то сводили Керенского с ума, а уж вместе и вовсе заставляли мир сузиться до одной точки, пульсирующей страстью. Поезд мотнуло, и пальцы протолкнулись несколько глубже, чем планировалось, отчего Александр Федорович все же заскулил. Что бы там Колчак ни говорил, терпеть это не было никакой возможности.

- Пожалуйста... Хватит издеваться надо мной. Я не могу больше...

- И что вы предлагаете мне сделать? - Колчак согнул пальцы, задев чувствительную точку внутри. - Мне прекратить?

- Нет... Да... Боже, вы все спрашиваете меня, чего мне хочется, у вас самого что, совсем нет желаний?! Если вы сейчас снова заведете свою шарманку про обсуждения, я вас убью, клянусь!

Вместо ответа Колчак снова сомкнул губы вокруг члена Керенского, и это было лучшее, что он мог сделать в этой ситуации. Грубовато трахая его пальцами, свободной рукой он, очевидно, занимался собой, и это обстоятельство по какой-то причине отвлекало. Александр Федорович предпринял нечто весьма авантюрное, довольно грубым движением вцепившись в коротко остриженные волосы и заставив Колчака запрокинуть голову. Скатившись со стола, Александр Федорович бросил его на сидение, пользуясь временной растерянностью и, очевидно, близостью разрядки, которая теперь снова откладывалась. Не дав Колчаку сказать ни слова, он накрыл его тонкие губы своими, нащупал крепко стоящий член и резко опустился сверху, благо работа пальцами дала свои плоды, и особого дискомфорта не ощущалось. Рычание, которое издал Колчак, мало походило на звук, естественный для человека, но он оказался для Александра Федоровича куда благозвучнее и восхитительнее, чем сладострастные стоны партнеров, для которых он, как теперь становилось ясно, практически ничего не значил.

Поцелуи Колчака граничили с яростными укусами, дыхание смешивалось, сбивалось, задница горела одновременно от удовольствия и боли, потому как трахался Колчак так же, как жил: резко, стремительно и бескомпромиссно. Проглотив очередной нечленораздельный то ли стон, то ли рык, Александр Федорович ощутил, как внутри разливается огненная влага. Пары рваных движений рукой хватило, чтобы кончить самому, после чего оставалось только упасть на худую узкую грудь и прислушаться к бешеному стуку сердца.

- Вот видите, - отдышавшись, Колчак смахнул капельки пота со лба Керенского и потянулся за рубашкой. - Все получается вполне неплохо, когда вы меня слушаете.

- Все получается вполне неплохо, когда выменя слушаете, - фыркнул Александр Федорович.

- Обсудим?

- Знаете, что. Давайте-ка сначала восстановим силы. Я склонен согласиться с тем, что нас ждет весьма плодотворное обсуждение. Возможно... Возможно мне удастся... что-нибудь для вас сделать.

Колчак не ответил. Вместо этого он усмехнулся, приняв на мгновение вид совершенно мальчишеский и даже в некотором роде бандитский, извлек из кителя портсигар и закурил.