Still wie die Nacht

[admiralsgold]

Ночь была темной и тихой. Ни ветерочка, ни капельки влаги с темных небес, усыпанных звездами. Герман даже не шел: крался, как вор, пробираясь меж палаток, ловя отголоски бесед, остатки звонкого смеха, заговорщицкий шепот. Жалких крох палаточных огоньков было недостаточно для того, чтобы должным образом осветить его самого или хотя бы его лицо. Впрочем, это Германа как раз устраивало: менее всего он хотел сейчас столкнуться с кем-нибудь. Объяснений на этот случай он не припас. Он и сам не знал, что делает здесь, зато прекрасно знал, куда идет. И зачем.

Все они тогда были сущими детьми, и практически каждая база напоминала санаторий. Проходя мимо палаток и украдкой впитывая обрывки чужих жизней, Герману казалось, будто он находится не среди небожителей, а в каком-нибудь детском учреждении, где подростки беснуются, не желая спать. Себя он ощущал при этом строгим воспитателем, ибо оставался единственным, к кому в палатку никто не пролезал посреди ночи. И единственным, кто сам никогда так не делал. Впрочем, сейчас эта традиция должна была быть нарушена самым бессовестным образом.

Манфред выкатился из теплого светлого палаточного нутра в явном раздражении, чего, в принципе, за ним не водилось. Герман замер на мгновение, но, подумав, продолжил свой путь, чтобы его появление не выглядело слишком уж неестественным. Кто-то что-то крикнул Манфреду вслед, тот рассержено махнул рукой, процедил что-то сквозь зубы и устремился Герману навстречу, не особенно глядя под ноги. Да вообще, кажется, никуда не глядя. Сгорбившись, сразу потеряв и в без того невеликом росте, Манфред широко шагал навстречу, вступив на весьма узкую часть заставленной тюками и прочим хламом дороги, где им нельзя было уже разойтись. Столкновение было неминуемо.

- Ох! Матушка! Господи боже! - Манфред с размаху хлопнулся на задницу, сразу растеряв всю свою злость и превратившись в растерянного паренька с широко распахнутыми от удивления и страха глазами. - Кто здесь?! Вы что здесь делаете?!

Напугался он, судя по всему, довольно сильно: значит, было, что скрывать. Того и гляди за оружие схватится. Герману отчего-то захотелось пошутить. Медленно наклонившись и позволив неровному палаточному свету коснуться своего лица, он процедил холодным и резким голосом:

- Смерть твоя.

Тусклый неровный свет превратил его лицо в маску смерти. Герман знал об этом эффекте: однажды он уже так напугал товарища до икоты, после чего про него даже стали рассказывать страшилки. Вообще-то пугать Манфреда еще больше он не хотел, но, увидев, как с того слетела разом вся самоуверенность, захотел немного продлить этот невероятный эффект. Таким образом он мог быть выше. Таким образом он мог быть сильнее. Наслаждаясь произведенным эффектом, он протянул сухую длинную ладонь.

- Герман, матерь господня! - Манфред облегченно рассмеялся и принял руку, ловко поднимаясь на ноги. - Ты чего тут крадешься? Напугал меня, черт! У, нечисть! А если б у меня правда сердце остановилось? Посмотрел бы я на тебя, как бы ты объяснил это моей матушке!

- Ты откуда такой красивый? - ловко проигнорировав вопрос, Герман тут же задал встречный, нарочито развязный, чтобы сбить Манфреда с выбранной тактики переговоров. - Кому скрывать нечего, те так не пугаются. Ожидал кого-то другого?

- Да нет... - Манфред на мгновение помрачнел, но махнул рукой и решил поделиться каплей информации. - Я, помнится, однажды тебе говорил, что не особо горю желанием...

- Вступать в обычные человеческие отношения?

- Эк ты изящно на сей раз выразился. Ну да, в отношения.

- А они тебя прям преследуют, - Герман зло ухмыльнулся. - Какие нехорошие люди, не хотят оставаться в неопределенности, хотят простого человеческого счастья, да что это они творят, в самом-то деле.

- Герман.

Манфред остановился и взглянул на него грустными лучистыми глазами. Герман устыдился. В конце концов, ему доверили определенную тайну, и он ее принял. Это накладывало на него определенные обязательства. В том числе - не давить, не угнетать, не издеваться. И ничего не требовать. Извиняться он, впрочем не стал, считая себя вправе поворчать хотя бы на правах отвергнутого. Манфреду это, тем не менее, и не требовалось. Удовлетворенно кивнув, он продолжил свой путь в темноту, изредка попадая в дрожащие отсветы чужого тепла. Герман почувствовал тяжесть в груди. Глаза отчего-то защипало. У него не было предчувствия чего-то неотвратимого, просто накатила тоска. Такая, что хоть волком вой. С ним такое иногда случалось: эти состояния приходили внезапно, и также внезапно уходили, и никогда нельзя было сказать точно, почему они вообще возникли, и что с этим делать. Силуэт Манфреда терялся во тьме, ломался в тусклом прерывистом свете, вспыхивал и угасал, как свеча на ветру. Герман догнал его, резко схватил за локоть и развернул лицом к себе.

Манфред не сделал попытки вырваться. Он был заинтригован: это читалось на его невероятно эмоциональном и подвижном лице. Он не ждал зла от Германа, и был уверен, что тот сейчас все объяснит. Но Герман не мог выразить свои чувства словами. Впервые в жизни ему недостаточно было человеческих слов для того, чтобы объяснить, что он сейчас чувствует.

- Иди сюда, смерть, - буркнул Манфред, разводя руки в стороны. - Кто б знал, что тебе может быть грустно, как простым смертным.

Это ты говоришь мне? Про простых смертных? Какое изящное издевательство... Однако эти мысли Герман додумывал уже в теплых объятиях. Аккуратных, невесомых, как прикосновение матери на рассвете. От Манфреда пахло псиной. Этот не самый приятный запах причудливо переплетался с каким-то странным травяным ароматом, легким ароматом женских духов (ну все ясно, опять твоя сестричка, на сей раз, видимо, решила довести дело до конца, да не вышло) и чем-то еще. Чем-то таким свежим, невыразимым... От Манфреда пахло небом, и от этого запаха у Германа кружилась голова.

- Спать иди, ладно? - Манфред мягко пожал предплечье Германа, отступая в темный провал палатки, в которой почему-то не горел свет. - Я сам с ног валюсь. Надо отдохнуть.

- Увидимся?

Вопрос прозвучал тоскливо и как-то... Неуверенно. Манфред рассеянно махнул рукой и исчез. Герман постоял еще немного у палатки, но, услышав чьи-то шаги, припустил от греха подальше. Не хватало еще, чтоб опять поползли слухи.

Это было в ночь на 21 апреля.

Герман не забывал об этой ночи ни на секунду. Ни о своей идиотской шутке, ни о теплых объятиях. Ни о том, что больше они так и не увиделись. Во всех подробностях он смаковал эту ночь в собственной камере, лежа на неудобной шконке, пытаясь и не умея принять хоть сколько-нибудь удобную позу. Сейчас ему было так же паршиво, как и тогда. Легкое касание руки заставило его подскочить на месте и скатиться на пол. Он не слышал, чтобы дверь открывалась, чтобы кто-то входил. Однако в камере определенно кто-то был.

- Кто здесь?! - требовательно и строго спросил Герман, щурясь в темноту. - Что вам нужно?!

- Смерть твоя.

Ладонь с до боли знакомыми ни разу не изящными, но все равно невероятно красивыми пальцами возникла из темноты прямо перед ним. На ней уютно устроилась в ложбинке между большим и указательным ампула с цианидом. Герман медленно поднял взгляд.

Конечно, Манфред ничуть не изменился. С чего бы, мертвые ведь не стареют. На его губах блуждала все та же легкая полуулыбка, даже одет он, кажется, был точно так же, как в тот день.

- Бери-бери, - ладонь качнулась в приглашающем жесте. - Представь, начнут тебя вешать, а веревка возьмет и оборвется, и рухнет твоя туша... Смеху-то будет... Позора не оберешься, зуб даю.

- Тебе не стыдно такое мне говорить? - осторожно поинтересовался Герман.

- Ни капельки. Тебе не было стыдно делать все, что ты делал. Почему должно быть стыдно мне?

- Зато войны... такой войны больше не будет.

- Поэтому я здесь. Бери ампулу, Герман. Я подержу тебя за руку, если хочешь.

- А потом?

Манфред задумался.

- Потом... Вообще-то с самоубийцами не церемонятся, знаешь. Считается, что, если жизнь тебе не нужна, то и душе твоей она тоже без надобности, так что твою душу неплохо было бы разорвать на запчасти и раздать нуждающимся. Но у меня есть некоторые привилегии, так что, я думаю... Думаю, с тобой все будет хорошо.

- Думаешь? - издевательски протянул Герман. - Хорошенькое дело.

- Нет, ну можешь попробовать повеситься. Я тебе уже обрисовал, как это будет: ни одна веревка тебя не выдержит, повеселишь всех, ты ж у нас такой весельчак-балагур, так смешно шутишь, уссаться можно!

Все-таки злится. Герман догадывался, что так и должно быть, и, честно говоря, ожидал, что Манфред придет за ним раньше. Однако - вышло вот так. Что ж, он сам на себя злился. Каждую секунду с того дня. И потому ампула на ладони выглядела тем более соблазнительно, что Герман мечтал о ней всю свою жизнь. Останавливало только чувство ответственности. Герман взял ампулу и взгромоздился на кровать. Манфред тут же устроился на полу подле него, мягко взяв за руку, как и обещал.

Силуэт Манфреда преломлялся в неровном свете, возникшем из ниоткуда. Как и в ту ночь, когда он уходил прочь, чтобы никогда больше не вернуться. Тогда Герману удалось догнать его и хотя бы обнять напоследок. Хотя бы получить неопределенный взмах руки на его "увидимся". Что ж, увиделись... Различие было в том, что тогда Манфред тонул во тьме, а теперь становился все более и более видимым, четким, а вместо тьмы был свет. Поначалу теплый и тускловатый, как тогда, в лагере, а затем холодный и ослепительный. Герман закрыл глаза, качаясь на волнах этого нездешнего света, наслаждаясь теплотой пожатия и тактичной близостью человека, которому никто не был нужен, и который все же вернулся за ним. Теперь все было хорошо. Теперь все было правильно.