[хороший человек]

[admiralsgold]

Геринг/Рихтгофен, рейтинг детский, я как всегда.

До этого вечера Рихтгофена он видел только один раз. Потом, конечно, рассказывал, будто бы встреч было намного больше. Все тогда рассказывали нечто подобное друг другу, вот только верили не всем. Герману - верили. Совесть по этому поводу его не тревожила. У них вообще с совестью был довольно удобный и взаимовыгодный договор: просыпалась она редко, лениво напоминала, что было бы неплохо вообще-то периодически обращаться к ней и засыпала снова. Во многом именно благодаря таким взаимоотношениям Герману удалось достичь в этой жизни почти всего, чего он желал. Конечно же - не без оплаты. Платить вообще следовало за все. Вот только не все вещи могли быть оплачены деньгами.

Теперь уже сложно было сказать, как он вообще оказался в этом кабаке, где толклись подозрительного вида женщины, к услугам которых Герман прибегать брезговал, и люди, которых он не знал. Лицо Рихтгофена ему хотя бы было знакомо. Оно вообще было знакомо, наверное, всем тогда. Герман упал рядом с ним на заскорузлый стул, чувствительно задев Манфреда плечом. Тот обернулся, приветливо улыбнулся своей знаменитой широкой улыбкой, которая сразу располагала к себе и дарила ложное впечатление, будто бы вы знакомы с этим человеком всю жизнь. Говорят, у Бельке была такая же особенность. Умением располагать к себе Герман так и не обзавелся, поэтому пробурчал что-то невразумительное в качестве извинений и вцепился в чью-то позабытую кружку с недопитым пивом. Пиво было теплым и оттого мерзким. Рихтгофен, казалось, почти сразу выбросил его из головы, вернувшись к прерванной беседе.

Герман молча слушал. Говорили о каких-то глупостях. Ничего существенного и хоть сколько-нибудь интересного, но так бывает почти всегда, когда оказываешься в незнакомой компании. В чужой компании есть свои шутки, которые никогда не досказываются до конца. Стоит лишь одному сказать "А помнишь, как тогда..." - и все сразу покатываются со смеху. Герман тоже делал вид, что он понимает, о чем речь, что ему тоже весело, но весело ему не было. Ему было страшно. Страшно, что кто-нибудь спросит его, что он вообще здесь забыл. Что его выгонят из этого отвратительного места, где слишком громко играет неприятная музыка и визгливо смеются женщины сомнительной репутации, и это станет пятном на его собственной. Страшно было не то, что узнают, где он был, а то, что узнают, как его прогнали взашей даже из такого места.

Германа вообще-то не очень любили. Он полагал, что все дело в зависти. Но вот перед ним ярчайший пример человека, которого тоже полагалось не любить из зависти, а вот поди ж ты. Его-то как раз все любят. Герман отхлебнул противного пива и украдкой бросил на Манфреда любопытный затравленный взгляд человека, преследовавшего своего кумира не всегда законными способами. И захлебнулся на вдохе, потому что Манфред смотрел на него.

- Вам пива еще взять? Это совсем никуда не годится.

Герман не нашел сил ответить, скрыв замешательство кашлем, и просто кивнул. Манфред снова улыбнулся, он улыбался почти постоянно, и смех у него был такой легкий, приятный, не звонкий, но отзывавшийся в сердце легкой щекоткой.

- Мы с вами, кажется, встречались. У меня, вообще-то, поганая память на лица, но ваше я запомнил, оно такое фактурное. Вы, конечно, извините меня...?

- Герман. Герман Геринг.

- Точно! Вы не очень обижаетесь?

Разве можно было обижаться на этого человека? Вот он сидит. Знает, что Герману здесь не место. Его сюда не звали, хотя позвали даже тех, мимо кого пройдешь и не поздороваешься. Присутствие Геринга до сих пор прошло если и замеченным, то благосклонно пропущенным исключительно благодаря тому, что Манфред как бы сразу взял его под свое крыло. Поставил кружку, доверху наполненную прохладным, но от этого не менее мерзким пивом, скользнул по ней красивыми пальцами, смущенно тряхнул рукой и снова улыбнулся как бы извиняясь за то, что не может подать влажную от пивной пены ладонь для пожатия. Если бы Герман мог, он бы эту ладонь поцеловал. Если бы Рихтгофен об этом хотя бы догадывался, он бы этой ладонью Герману засадил так, что у того наверняка повылетали бы зубы. Однако компромисс можно было найти. Герман несмело улыбнулся в ответ и все же пожал влажную руку, для чего ему пришлось слегка податься вперед, потому что Манфред уже тянулся к собственному напитку, едва початому.

Ладонь Рихтгофена оказалась прохладной. Дверь в заведение была открыта, и до прихода Германа Манфред сидел прямо напротив, ничем не защищенный от сквозняка.

- Вы замерзли, - заметил Герман вроде как самому себе и запоздало сообразил, что сказал это вслух.

- Подумаешь, большое дело! - Манфред коротко рассмеялся и ответил на пожатие, отчего по всему телу Геринга прошел легкий электрический импульс. - Любая простуда легко лечится пивом навроде вашего, только потеплее...

- Да уж ты рад бы заболеть, не так ли, Манфред? - тут же гаркнул кто-то, сидевший так, что свет от лампы не попадал на лицо, а голос Герману был не знаком. - Уж мы-то знаем!

- Мы-то знаем! - откликнулась многоголосая гидра.

Герман нахмурился. Любая человеческая общность рада обсасывать любые слухи и домыслы, и в отношении своей персоны он пресекал подобное резко и однозначно. Но Манфред, легонько пожав его ладонь предупреждающим жестом, только рассмеялся и рассеянно покачал головой. Мол - ну что с вами будешь делать, оболтусы.

- Вы не хотите уйти? - неожиданно для самого себя спросил Герман, опасаясь только, что его услышат те, другие, игнорировавшие все его слова и его самого, но только не повод позубоскалить.

- Вообще-то... - Манфред отставил кружку и окинул сборище долгим внимательным взглядом. - Вообще-то можно, наверное. Я давно тут сижу, а пиво здесь - дрянь редкостная, и лучше оно вряд ли станет.

- Иди, иди с Германом, - тут же откликнулась многоголосая хохочущая гидра. - Где уж нам, нищим! Холодное шампанское с виноградиком получше-то будет! Гляди только в оба, Манфре-ед! Говорят, Герман положил на тебя глаз!

Геринг почувствовал, как его захватывает гнев. Он уже начал подниматься, сжимая кулаки, чтобы раз и навсегда объяснить идиотам, с которыми он вынужден был поддерживать хоть сколько-нибудь человеческие отношения, что можно говорить, а что говорить не следует. Но Манфред снова его удивил и огорошил.

- Да хоть оба! - рассмеялся он, поднимаясь и приводя себя в приличный вид. - Хоть узнаю, каково это, когда за тобой ухаживает приличный человек, а не сборище оборванцев!

Гидра заулюлюкала, и под эти мерзкие звуки они покинули заведение, предназначение которого Герман так и не смог для себя определить. Некоторое время шли молча в произвольном направлении. Герман не успел придумать, куда можно было бы сходить с Рихтгофеном, потому как вообще не мог вообразить, что тот с ним куда-то пойдет. Теперь приходилось лихорадочно соображать. Впрочем, долго раздумывать ему все равно не дали.

- Не обижайтесь на них, пожалуйста, Герман, - проговорил Манфред уже совершенно другим, спокойным и немного усталым голосом, в котором не было теперь и намека на улыбку. - Они вообще-то хорошие. Просто им нужно как-то... Им нужно как-то жить, понимаете?

- Унижая других? Хорошенькое дело.

- Меня их шутки не унижают, - улыбка вернулась на губы Манфреда. - Сначала, конечно, бесили. Когда я учился только. Знаете, они неделю меня полоскали за то, что я сесть не мог. Догадываетесь, наверное, на что мне предлагалось садиться каждый вечер, чтобы перенести эти великолепные знания на летную практику. Это раздражало... Но Освальд им запретил. И что вы думаете? Конечно же, они тут же переключились и на него тоже, и наши занятия стали причиной новых пикантных бесед. Люди всегда были такими, и всегда такими будут. Им это нужно, понимаете?

- Вы так говорите - "люди", как будто отделяете себя от них.

- А разве это не очевидно?

Манфред остановился под фонарем. Обернулся медленно, мягко. Склонил голову набок в полушутовском жесте. Улыбнулся. Все это заняло не более пары секунд, но Герману казалось, что перед ним стоит сама Вечность. Действительно, сравнивать Манфреда с другими... тем более с теми... Герман мотнул головой, снова не зная, что сказать. Манфред молча кивнул и продолжил путь. Куда он шел, не знал, наверное, и он сам.

- Они понимают, что мы разные, - продолжил Манфред через какое-то время, когда совсем стемнело. - Их шутки, остроты - все это от страха. Они боятся меня, они обожают меня, они стыдятся собственной слабости и не могут этого принять... И потому шутят. Ну и, конечно же, они очень боятся смерти. А смех, как известно, продлевает жизнь. Вы однажды поймете, что я имею в виду.

- Я думаю, что понимаю.

- Вы думаете, что понимаете, - Рихтгофен коротко бархатисто рассмеялся. - Но вы не понимаете. Когда это случится, вы вспомните мои слова.

- Но дыма без огня не бывает.

- Что, простите?

Герман разве что руками рот не заткнул, осознав, что снова брякнул глупость вслух. Манфред выглядел расслабленным, на губах все та же улыбка. Кажется, он вообще не мог существовать без нее: вот только набежит серьезное выражение, как легкая тучка на солнце, и сразу же улыбка снова упрямо возвращается, как ее ни гони. От этого его лицо часто принимало какое-то извиняющееся выражение: "простите, но все, что вы делаете - невероятно забавно", что-то вроде того. Однако это, конечно, было обманчивое впечатление. Напряжение можно было ощутить почти физически.

- Вы имеете в виду Освальда? - Манфред явно не собирался уходить от этого разговора. - Или девушку?

- Вообще-то обоих, - признался Герман. - Да и не только, были еще истории.

- Истории, истории... Я разочарую вас, Герман. Понимаете ли... Все эти слухи, все эти разговоры... Дыма без огня действительно не бывает, вот только в данном случае все это идет от обратного.

- То есть?

- Я вообще не заинтересован в отношениях с кем бы то ни было. Ну то есть, - Манфред внезапно ввинтил руку под локоть Германа и притянул того к себе, и от соприкосновения с его теплым боком мостовая под ногами закачалась. - Мне приятно общество людей, которые во мне заинтересованы. Но я не хочу тратить время... На это все. Наша жизнь невероятно коротка, и большинство людей тратят ее на сущие пустяки. Дети - вовсе не то, что нужно оставить после себя для истории. Наши дела, наш вклад в развитие этого мира - вот то, что действительно важно. Конечно, я вовсе не против семьи. Я люблю своих родителей, своих братьев, сестру, но я считаю, что их вполне достаточно для великого дела продолжения нашего блистательного рода. Мне бы хотелось вложить все свои силы в нечто другое... Мои дети вряд ли стали бы хорошим вкладом в этот мир. А вот то, что я делаю сейчас... Это намного важнее.

- Ну можно же и без детей...

Замечание вышло глуповатым, но Манфред рассмеялся совершенно беззлобно, бросив на Германа внимательный оценивающий взгляд.

- Можно, - согласился он. - Но разве в этом есть хоть какой-то смысл? Человеческая близость действительно... очень приятна. Вот сейчас мы идем с вами. Я чувствую вашу руку и тепло вашего тела. Мне с вами хорошо и легко, и вам, я уверен, тоже. Мы наслаждаемся обществом друг друга, и этим вечером. Но что будет, если мы пойдем дальше? Допустим, вы пригласите меня к себе. И я, конечно, соглашусь, потому что делать мне все равно нечего. Что ж, мы выпьем, и наутро наши тела не скажут нам спасибо. Что дальше? Потратим битый час на то, чтобы преодолеть смущение, потому что я, как уже говорил ранее, не вижу в этом смысла и потому не практиковал подобные отношения, а вы будете чувствовать себя идиотом. Если мы вдруг прорвемся через эту сомнительную прелюдию, что ждет нас дальше? Разденемся второпях, стараясь, быть может, даже не смотреть друг на друга. А после? Вы себе хорошо это представляете?

- Прекрасно представляю почти каждую ночь с тех пор, как впервые вас увидел, - честно сказал Герман.

Вообще-то он не собирался этого говорить, но Манфред настолько ошарашил его своей прямотой и обидными, почти уничижительными рассуждениями, что ему захотелось как-то на это ответить. Манфред, впрочем, совершенно не растерялся и даже не покраснел, стервец.

- Вы представляете, как часто я это слышу, Герман? - Рихтгофен игриво качнул бедром и тут же рассмеялся, сглаживая впечатление от явной издевки. - Хорошо, откровенность за откровенность. Я поясню, что я имею в виду. Мне нравится близость человека, не важно, женщина это или мужчина. Проводить время с интересной личностью, напитывать друг друга новыми впечатлениями и эмоциями, тактильность тоже очень важна, конечно, но... Понимаете ли, я уверен, что секс все портит в абсолютном большинстве случаев. Вы со стороны хоть раз это видели?

Герман видел. И сильно подозревал, что его впечатления попросту оказались более положительными, тогда как впечатления Манфреда, вероятнее всего, глубоко шокировали и травмировали его. Кто это был? Его родители? Братья? Друзья? Кто-то, кого он любил, с кем-то другим, но не с ним? Бред какой-то, невозможно предпочесть кого-то другого, это противоестественно.

- Я знаю, о чем вы думаете, ничего такого не было, можете мне поверить.

Но Герман не верил. Допустим, думал он, ты не заставал никого за этим занятием. Тогда почему вдруг решил, что это не для тебя? Потому что обниматься и дурачиться можно с кем угодно, этого тебе никто не запретит, но ты воспитан особенным образом, тебе с детства, как и мне, внушали, что есть нечто святое, нечто высшее, это надо беречь, размениваться нельзя. Почему ты вдруг решил, что с другими людьми ты определенно будешь размениваться и тратить время? Почему такое яростное отрицание самой возможности сблизиться с кем-то настолько, чтобы сбросить все маски и обнажить не только тело, но и душу? Кто предал тебя? Внезапное осознание ударило Германа посильнее кулака в живот. Он остановился настолько резко, что Манфред едва не упал, мелодраматично уткнувшись в нелепом развороте носом Герману в грудь. Глядя на его растерянное настоящее лицо сверху вниз, Герман уже знал, в чем дело.

- Освальд? Нет, это слишком очевидно. Холк? Холк.

Герман знал, что за это Манфред никогда его не простит. Вечер обещал быть довольно веселым, ни к чему не обязывающим, приятная прогулка в хорошей компании. И вдруг какой-то гад, которого даже самые отбитые десятой дорогой обходят, выворачивает тебе душу наизнанку. Грязными, все еще пахнущими пивом, руками. Манфред выдержал его взгляд. Его губы дрожали, пытаясь снова сложиться в улыбку, но сейчас это было невозможно. Само упоминание, вероятно, снова вернуло его в то ужасное состояние, когда все закончилось. Они очень боятся смерти, а смех, как известно, продлевает жизнь. Значит, ты не очень-то от них отличаешься, Манфред. Твоя улыбочка - такая же попытка защититься. Осознавая, что больше Манфред его к себе не подпустит ни за что на свете, Герман наклонился и снял губами одинокую слезинку, повисшую на густых ресницах. Манфред вздрогнул и обреченно вздохнул, закрыв глаза. Он явно хотел что-то еще сказать, но Герман не дал ему такой возможности.

Поцелуй получился соленым и, как и предсказывал Манфред, неловким. Герман дал себе зарок больше никогда не пытаться целовать плачущего человека, но сейчас не мог остановиться, цепляясь за это мгновение как мог сильно.

- Мы должны постараться, - сказал Манфред, когда его перестала колотить крупная дрожь и отпустила икота от годами сдерживаемых слез, - чтобы после этой войны не было больше войн. Иначе все это... Все напрасно. Это от меня, наверное, странно звучит...

- Нет.

- Вы хороший человек, Герман.

В тот вечер они больше не сказали друг другу никаких хоть сколько-нибудь значимых слов. Герман действительно проводил его, и в результате они действительно даже выпили, но к разговору, к важному разговору больше не возвращались. Манфред быстро пришел в себя, улыбка снова к нему вернулась, и даже в глазах его не найти было отголоска боли, которую он все это время носил в себе. В какой-то момент Герман подумал, что все же мог бы воспользоваться своим шансом. Манфред уснул в кресле, поджав под себя ноги, и выглядел невероятно соблазнительно. И беззащитно. Но Герман действительно был хорошим человеком. И то, что произошло между ними в этот вечер, оценил для себя дороже, чем невероятное, но кратковременное удовольствие, после которого любые воспоминания об этом разговоре стали бы неразрывно связаны с подлостью.

Спустя много лет Герман решил для себя, что нечто важное он все же сделал. Стоя на пороге смерти, которую он выбрал для себя сам, он о многом жалел. Но только не о том вечере. И, конечно же, не о том, что теперь великих войн действительно, кажется, все же не будет. А значит - все это... Не напрасно.